Двенадцатый двор - [3]

С нашей первой встречи этот человек вызвал у меня острое, даже болезненное любопытство. Я мучительно захотел все узнать о нем.

Странно. Николай Борисович тоже потянулся ко мне, я ему стал очень нужен, я его чем-то заинтересовал. Или встревожил?

После того, как он провел меня по комнатам прокуратуры, познакомил с сослуживцами, мы опять вернулись в его кабинет.

— А вы знаете, — дружески, интимно сказал он, — вам повезло.

— В каком смысле?

И я увидел, что он хотел сказать одно и вдруг передумал.

— По слухам, в этом доме бывал Иван Бунин, — сказал Николай Борисович. — Ну, писатель, вы знаете. Особняк принадлежал вроде кому-то из его родственников. Может быть, в этот кабинет заходил он, Бунин то есть. Писал, мечтал. — Голос его был мягким, усталым. — Приятно в таких апартаментах начинать свой путь. А?

— Да, — сказал я. — Вы, Николай Борисович, тоже начинали здесь?

Его лицо потемнело.

— Нет. Я начинал в Москве. Вот что, Петя... Можно так, без отчества? В нашем городе вы пока одинокий молодой человек. Пока! — Он понимающе улыбнулся. — Приходите вечерком ко мне. Попьем чаю, потолкуем. Придете? — Правда, еле заметное, но было — было! — что-то заискивающее в его голосе.

— Приду, — сказал я.

Первые месяцы своей жизни в Ефанове я был частым гостем в доме Николая Борисовича Змейкина.

Он жил с моложавой, выхоленной, молчаливой женой в двухкомнатной квартире с окнами и балконом в тихий больничный сквер. Иногда мы выходили покурить на балкон. Под густыми липами медленно прогуливались больные в пижамах.

— Ишь, бродят, полосатики, — говорил задумчиво Николай Борисович.

Разговоры у нас бывали самые разные. И все-таки господствовала одна тема. Вернее, как я теперь понимаю, одна тенденция.

Часто Николай Борисович говорил:

— Стареет гвардия. Скоро в архив нас. — Смотрел на меня внимательно, даже пристально. — Почести, марши. А зачем мне почести, Петя? Опыт! Не скрываю: редчайший опыт для юриста. Я не имею права унести его с собой. Он принадлежит обществу.

Все это было понятно и не вызывало возражений.

«Хочешь поделиться со мной опытом — пожалуйста! Ничего не имею против. Даже интересно», — думал я.

А Николай Борисович развивал свои мысли дальше:

— И всегда, всегда надо помнить, Петя: интересы общества для юриста всегда на первом месте. Сначала интересы общества, потом — индивидуума.

Во мне начинал расти протест. Я не мог определить, против чего, и постепенно раздражался.

Это мгновенно чувствовал Николай Борисович и дружески спрашивал:

— Ты со мной не согласен, Петя?

У меня не было слов для возражений; я пожимал плечами и видел удовлетворение на его лице.

— И еще. — Николай Борисович начинал прохаживаться по комнате. — Надо всегда помнить: у нас жестокая профессия. Никаких эмоций. Логика, факты. — Он, кажется, подыскивал слова, и я ловил его изучающий взгляд. — Но всегда и в логике и в фактах должна быть поправка... — Он медлил.

— Какая поправка? — спрашивал я.

— Поправка на время, в котором мы живем. Ты со мной не согласен?

Черт! Я был не согласен, но никак не мог понять, в чем.

И он приходил мне на помощь.

— Скажи, Петя... Вот ты разбираешь сложное дело, ищешь истину. Эта истина объективна?

— Всегда объективна! — выпаливал я.

— Никогда не объективна, — спокойно говорил Николай Борисович. — Она всегда социальна. Мы с тобой служим социализму, служим классу...

«Мы с тобой...» — думал я.

— ...и только с его позиций подходим к любому делу. И добиваемся решения этого дела в его интересах.

Наверно, что-то протестующее возникало у меня на лице.

— Конечно, — быстро добавлял Николай Борисович, — оставаясь верными и фактам и логике. Но никогда... Никогда, — повышал он голос, — мы не должны забывать, что юриспруденция не объективная наука, а социальная, классовая.

Я чувствовал: он балансирует на какой-то грани, за которой для меня многое станет ясным.

Лучше меня это чувствовал сам Николай Борисович.

Он подходил к столику, наливал в высокие рюмки коньяк.

— Итак, в деле Зипатова мы остановились на показаниях его любовницы... — Он поднимал рюмку; я видел, как крепко его сильные пальцы с рыжими волосками сжимают эту рюмку. — Выпьем, и скажи мне: почему, по-твоему, она раскололась на первом же допросе?

А я весь был полон каким-то неосознанным, абстрактным протестом. Он не находил никакого конкретного выхода.

Впрочем, постепенно все-таки нашел. У меня появилась, наверно, дурная привычка дразнить Николая Борисовича, когда разговор по какому-нибудь поводу касался его жизни. И мой хладнокровный шеф быстро выходил из равновесия. В таких случаях я чувствовал его какую-то беззащитность, и она странным образом доставляла мне удовольствие.

Стажировка моя проходила успешно, уже через семь месяцев мне присвоили чин юриста третьего класса — было много работы. Теперь я имел право на самостоятельное ведение дел.

Накануне того дня, ставшего решающим в моей жизни, мы сидели у Николая Борисовича, пили черный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Я заметил у него эту привычку — тяготение ко всему модному: современная безликая мебель, записи ультрасовременной музыки, черный кофе для гостей, польские иллюстрированные журналы.