Двенадцать замечаний в тетрадке - [45]

— Вот, привез тебе рождественский подарок, — объявил ты и бережно усадил Ма на край моей кровати.

Ма смотрела только на меня, непрерывно гладила мои руки, а потом тихо сказала, обращаясь к тебе:

— Это и для меня лучший рождественский подарок. Спасибо, сынок, что так хорошо все придумал.

В маленькой корзиночке Ма привезла орехов, сушеных слив, изюму. Птичий корм! Так называли мы дома это лакомство, без которого не обходилось ни одно рождество. Ма ставила «кормушку» на уголок швейной машинки, и мы без конца клевали оттуда, ни на минуту не выключаясь из игры. К концу праздников «кормушка» всякий раз была пуста.

— И гиацинты в этом году у всех удались, — рассказывала Ма, стараясь ничего не упустить: она знала, как мне все это важно. — Твой горшочек и мой я свезла Тате на могилку…

— Ой, как хорошо сделала! — обрадовалась я, как будто и правда думала, что Тате нужны и теперь гиацинты. Но Ма это нужно. — Я тоже поеду на кладбище. Теперь непременно поеду. С тобой вместе, да?

— Теперь-то туда трудненько выбраться. Ты там замерзла бы, девочка. Снег такой глубокий лежит, что я и сама не ходила. Спасибо, Шандор приехал, свозил меня туда на машине.

— На кладбище возил?

— Ну да. Сам и придумал съездить. Сердце у него доброе, отзывчивое. И вообще семейственный. Знаю, и дедушке твоему он понравился бы.

К вечеру у меня поднялась температура, но мама не испугалась, сказала, что это от радости, от волнения. Она дала мне жаропонижающее, но ей и самой не помешало бы принять его — так блестели у нее глаза и пылало лицо, совсем как у тети, лежавшей на соседней кровати после операции аппендикса. Когда выключили верхний свет, мама подсела ко мне и шепнула, что в конце недели меня выпишут и мы все вместе поедем на машине в Тисаар, Помощник пилота тоже. И я смогу пожить с Ма до конца каникул. Потом приложила палец к губам: больше нельзя разговаривать, соседки мои уже спят, и, устроившись в кресле, взяла мою руку в свои. Она каждый вечер сидела так, пока я не засну. Горела только маленькая синяя лампочка над дверью. Мы молчали. Молодая женщина на другой кровати тяжко вздыхала, стонала во сне. Ей сделали трудную операцию, и беднягу все еще мучат боли, хотя ей прописали много всяких лекарств. Днем она никогда не жалуется, лежит неслышно с закрытыми глазами, только уголки губ дрожат, я видела. Женщина с аппендицитом не спит, все ворочается в кровати у окна и что-то шепчет: наверное, молится. Она каждый вечер молится, а днем за всеми ухаживает, старается угадать каждое желание, хотя она в палате самая старенькая. И никто к ней не приходит.

За окном было светло от снега. Я радовалась снегу, всей этой бескрайной белизне и тому, что зима, судя по рассказам, стоит холодная. Так и положено. Вспомнилась Тиса — сейчас она уже, верно, замерзла, и дядя Кинчеш, милиционер, без устали гуляет по берегу, следя, чтобы дети не выбежали на лед и не устроили катанья посередине реки. Береговые ивы сейчас встрепанные, с перепутанными ветром ветвями; но ворон это нимало не тревожит, и они по-прежнему упорно гнездятся всё на одном и том же дереве — вот уже много-много лет подряд. Чудесная птица ворона! Мне, во всяком случае, нравится. Однажды мы с Имре потихоньку удрали из дому, чтобы покормить их: когда снег глубокий, птицы ведь голодают. Но при нашем появлении они подняли такой шум, так каркали, кружась над головами черной тучей, что дядя Кинчеш нас заметил и отправил домой. Глупые вороны! Хотя вполне возможно, что раскаркались они от радости, а это уже другое дело. Как хорошо, что скоро я их увижу!

После операции я стала страшная соня; вот и дорогу в Тисаар всю проспала, да и когда приехали, тут же попросилась спать. Правда, было уже поздно, так что и остальные сразу стали укладываться, тем более что наутро должен был состояться традиционный убой свиньи. Приехал дядя Карчи и целая армия детворы. Помощник пилота и ты во что бы то ни стало хотели спать в мастерской, и я слышала еще, как Ма смеялась и никак не уступала. «Да разве ж так принимают гостей!» — твердила она. Потом я снова уснула, и во сне пахло стружками — я тоже всегда хотела спать в мастерской, только мне ни разу не позволили. Но ты не жалей! Там ведь блохи, в стружках-то: там часто ночует Царапка, а иногда и собака Бундаш.

Я проснулась на рассвете, но в комнате уже никого не было. На дворе стояла еще полная тьма, словно глубокой ночью, только с заднего двора лился красноватый свет. Оглядевшись, я увидела, что такой же красный отсвет стоял и над дворами многих соседей: наверное, не одни мы сейчас забиваем свинью. Прежде, и даже в прошлом еще году, я боялась этих ночных костров, визга свиней и старалась спрятать голову под перину, чтобы не слышать и не видеть ничего вокруг. Но и под периной видела и слышала все как наяву, а может быть, даже ярче. Когда была маленькая, кончалось все это слезами — правда, они же приносили успокоение. Но сейчас я не боялась. Мне было хорошо в этом доме. И хорошо было смотреть через окно, как палят свинью, — словно в кино. Солома горела ярко, высоко взметались языки пламени, переливались всеми оттенками красного. Я ждала, когда же просочится в комнату ни на что не похожий особенный запах дыма. На кухне непривычно позвякивала редко употребляемая посуда: машинка для начинки колбасы, мясорубка, огромный, красной меди, котел для вытапливания жира. Мама и Ма негромко переговаривались, и это было так приятно, по-домашнему. За огнем наблюдали мы с Помощником пилота, ворошили охваченную огнем солому, подбрасывали вилами новую. Лица у вас были очень важные и строго ответственные: мы хотели, чтобы все удалось, как положено, но все равно были похожи на двух чертенят. Вы не захватили с собой одежды попроще, для работы, и Ма достала какую-то рухлядь со дна шкафа — боялась за ваши костюмы. Штаны, в которые облачился Помощник пилота, едва прикрывали его икры. Чертенок-подросток! Бундаш вертелся у вас под ногами, не отходя ни на шаг. Один раз ты даже чуть не упал, споткнувшись об него.