Двенадцать поленьев - [9]
Он — от меня.
Вся черепаха в огне, а он спасся, из пекла выскочил!
— Стой, — кричу, — сдавайся!
А он только набавляет ходу.
В первый раз своими глазами вижу этого бандита. Долговязый да длинноногий, он до того лёгок на бегу, что я едва за ним поспеваю.
В руках у меня наган, но на ходу не прицелиться.
— Стой! Буду стрелять!
Нажимаю на курок, гремит выстрел — и бандит растягивается в траве.
— Ур-ра-а!..
Но не успеваю порадоваться победе, как долговязый вскакивает — и опять ходу.
Значит, только прикинулся подстреленным.
«Эх, Петька, дал зевака!» — выпускаю вдогонку пулю за пулей.
А он — в сторону, в другую. Шарахается, приседает... Нажимаю на курок: бах-бах-бах-бах!..
И — пшик. Кончились мои патроны.
Полковник остановился, посмотрел на меня.
Почему же он не стреляет в ответ?
И тут я понял, что он безоружный.
«Безоружный беляк вооружённого красноармейца обдурил! Да что же это за срамота?» — подумал я в отчаянии. А он — опять от меня.
Гляжу, лошадь пасётся. И седло на ней.
А всадника нет, не иначе, как убит всадник.
Беляк — к лошади.
— Стой! — закричал я. — Не смей!
А в голове стучит: «Верхом удерёт... верхом удерёт...» Вдруг лошадь навострила уши. Где-то в стороне заржал конь.
«И-ги-ги-ги!» — ответила лошадь и вся встрепенулась.
Тут пошёл с обеих сторон конский разговор.
И только полковник протянул руку, чтобы схватить лошадь за уздечку, как она побежала к коню, на его ласковые призывы.
А коня-то и не оказалось! Это знаете кто подманил лошадь? Дорофеич — наш Старый Солдат.
Он же меня и в седло подсадил.
Ещё не доводилось мне быть конником. Но ничего — из седла не вывалился.
Догнал беляка.
Теперь я увидел негодяя в лицо.
Так вот он, палач, рубивший топором Люлько, подсылавший шпионов и диверсантов, продажная шкура...
— Стой, — кричу, — бандит! — и занёс над головой гранату. — Руки вверх!
Но в последнюю минуту подоспел Старый Солдат.
— Повремени-ка, Петруша, с гранатой, — сказал он. — Пусть народ его судит.
Полковника-белогвардейца судили в Москве.
По приговору военного трибунала бандита расстреляли.
А бронепоезд «Красный воин» плечом к плечу с другими частями Красной Армии продолжал громить врагов, пока не была достигнута на всех фронтах полная победа.
Я кончаю рассказ.
Всё это мне напомнила будёновка. Вот она. Старенькая уже, мы вместе с нею состарились.
Я впервые надел её в те далёкие дни, когда, парнишкой, на фронте, вышел из госпиталя.
Подарил мне её на прощание будённовский конник.
Он тоже лежал в госпитале и был очень изранен.
«Мне уже, хлопец, не бывать на фронте, — сказал конник. — Воюй за меня».
Но будёновка была мне велика. Оксана ушила её, сделала впору. Кстати, она ведь жива, тогдашняя девчонка. Теперь она опытный доктор. Живёт в Киеве.
Дорофеича, нашего Старого Солдата, крестьяне пригласили в деревню. Сразу же выбрали председателем сельсовета и говорят, что наш мастер на все руки здорово наладил колхозное хозяйство.
Некоторые другие ребята с бронепоезда тоже ушли в деревню.
Остальные подались на заводы, на шахты, на железную дорогу.
Командир вдруг признался нам, что он школьный учитель.
Но перед тем как уйти в школу, собрал местных ребят, свёл их на могилу Люлько.
С тех пор она всегда убрана цветами.
Заботятся ребята и о других могилах наших бойцов.
Но мы не забываем, что есть ещё у нашего государства враги на свете.
И когда нам, старым бойцам, случается свидеться, запеваем песню, в которой поётся:
Мы — мирные люди,
Но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути!
ГОЛОС ЛЕНИНА
В гражданскую войну наша бригада как-то расположилась на отдых. Выдалось время помыться в бане, постираться и как следует выспаться после бессонных боевых ночей и походов.
На ближайшую железнодорожную станцию прибыл политвагон, много дней катившийся от самой Москвы, с попутными поездами. Это была обыкновенная теплушка с тюками центральных газет, брошюр и листовок. Посредине — печурка, на ней — солдатский котелок и чайник. Когда вагон добрался до нашей станции на Украине, от всех его грузов не осталось почти ничего.
Бойцы, приехавшие на тачанке за литературой, очень огорчились и принялись совестить сопровождающего вагон.
— Эх ты, кочерыжка капустная! Распустил всё по тылам — а к нам, в боевую бригаду, с поскрёбышами!
Сопровождающий — разбитной паренёк с грозным маузером на самодельной лямке — сконфуженно мялся, пока бойцы, топая по гулкому вагону, подбирали разрозненные газеты и листовки. Кончилось тем, что он решил откупиться. Открыл фанерный чемодан с висячим замком и отдал бойцам граммофонную пластинку, которую приберегал, видимо, для какого-то другого случая.
Трудно описать ликование в бригаде, когда тачанка на взмыленных конях прикатила со станции и ездовой закричал с облучка:
— Ура, товарищй! Пластинка... Речь Ленина!
А второй, сидевший в тачанке, обхватив руками и ногами ворох литературы, которую трепал ветер, вскочил и помахал над головой пакетом:
— Вот она! Вот она!
В политотделе был граммофон — ящик с горластой трубой, похожей на медный контрабас в духовом оркестре. В ту пору и граммофоны попадались не так уж часто. Раздобыли один на бригаду, да и тот был теперь чиненый-перечиненый. Ему ведь тоже доставалось в боях. На трубе пестрели заплаты, поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко ковали лошадей, но нельзя сказать, чтобы столь же удачно «подковали» граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.
