Двенадцать поэтов 1812 года - [118]

Мне уделить нельзя. Вы отвратили взоры,

И лестница моя для вас Кавказски горы —

Вам пропасть кажется там каждая ступень.

Мгновение с больным осенний мрачный день.

Так льзя ль мне на сердца такие полагаться?

Простите, что умел доселе ошибаться,

И в свете быв большом, мнил находить друзей —

Простите, что не знал я в слепоте моей,

Что с смертными во всем, здесь надобно искусство,

И чтобы возбудить в сердцах приязни чувство

Богатство надобно и нужен знатный чин.

Я беден — нет чинов — так я сижу один.

1810–1812 гг.

Петр Вяземский

Послание к Жуковскому из Москвы, в конце 1812 года

Итак, мой друг, увидимся мы вновь

В Москве, всегда священной нам и милой!

В ней знали мы и дружбу и любовь,

И счастье в ней дни наши золотило.

Из детства, друг, для нас была она

Святилищем драгих воспоминаний;

Протекших бед, веселий, слез, желаний

Здесь повесть нам везде оживлена.

Здесь красится дней наших старина,

Дней юности, и ясных и веселых,

Мелькнувших нам едва — и отлетелых.

Но что теперь твой встретит мрачный взгляд

В столице сей и мира и отрад? —

Ряды могил, развалин обгорелых

И цепь полей пустых, осиротелых —

Следы врагов, злодейства гнусных чад!

Наук, забав и роскоши столица,

Издревле край любви и красоты

Есть ныне край страданий, нищеты.

Здесь бедная скитается вдовица,

Там слышен вопль младенца-сироты;

Их зрит в слезах румяная денница

И ночи мрак их застает в слезах!

А там старик, прибредший на клюках

На хладный пепл родного пепелища,

Не узнает знакомого жилища,

Где он мечтал сном вечности заснуть,

Склонив главу на милой дщери грудь;

Теперь один, он молит дланью нищей

Последнего приюта на кладбище.

Да будет тих его кончины час!

Пускай мечты его обманут муку,

Пусть слышится ему дочерний глас,

Пусть, в гроб сходя, он мнит подать ей руку!

Счастлив, мой друг, кто, мрачных сих картин,

Сих ужасов и бедствий удаленный

И строгих уз семейных отчужденный,

Своей судьбы единый властелин,

Летит теперь, отмщеньем вдохновенный,

Под знамена карающих дружин!

Счастлив, кто меч, отчизне посвященный,

Подъял за прах родных, за дом царей,

За смерть в боях утраченных друзей;

И, роковым постигнутый ударом,

Он скажет, свой смыкая мутный взор:

«Москва! Я твой питомец с юных пор,

И смерть моя — тебе последним даром!»

Я жду тебя, товарищ милый мой!

И по местам, унынью посвященным,

Мы медленно пойдем, рука с рукой,

Бродить, мечтам предавшись потаенным.

Здесь тускл зари пылающий венец,

Здесь мрачен день в краю опустошений;

И скорби сын, развалин сих жилец,

Склоня чело, объятый думой гений

Гласит на них протяжно: нет Москвы!

И хладный прах, и рухнувшие своды,

И древний Кремль, и ропотные воды

Ужасной сей исполнены молвы!

1813 г.

Эперне

Денису Васильевичу Давыдову

Икалось ли тебе, Давыдов,

Когда шампанское я пил

Различных вкусов, свойств и видов,

Различных возрастов и сил,

Когда в подвалах у Моэта

Я жадно поминал тебя,

Любя наездника-поэта,

Да и шампанское любя?

Здесь бьет Кастальский ключ, питая

Небаснословною струей;

Поэзия — здесь вещь ручная:

Пять франков дай — и пей и пой!

Моэт — вот сочинитель славный!

Он пишет прямо набело,

И стих его, живой и плавный,

Ложится на душу светло.

Живет он славой всенародной;

Поэт доступный, всем с руки,

Он переводится свободно

На все живые языки.

Недаром он стяжал известность

И в школу все к нему спешат:

Его текущую словесность

Все поглощают нарасхват.

Поэм в стеклянном переплете

В его архивах миллион.

Гомер! хоть ты в большом почете, —

Что твой воспетый Илион?

Когда тревожила нас младость

И жажда ощущений жгла,

Его поэма, наша радость,

Настольной книгой нам была.

Как много мы ночей бессонных,

Забыв все тягости земли,

Ночей прозрачных, благосклонных,

С тобой над нею провели.

Прочтешь поэму — и, бывало,

Давай полдюжину поэм!

Как ни читай, — кажись, всё мало…

И зачитаешься совсем.

В тех подземелиях гуляя,

Я думой ожил в старине;

Гляжу: биваком рать родная

Расположилась в Эперне.

Лихой казак, глазам и слуху,

Предстал мне: песни и гульба!

Пьют эпернейскую сивуху,

Жалея только, что слаба.

Люблю я русскую натуру:

В бою он лев; пробьют отбой —

Весельчаку и балагуру

И враг всё тот же брат родной.

Оставя боевую пику,

Казак здесь мирно пировал,

Но за Москву, французам в пику,

Их погреба он осушал.

Вином кипучим с гор французских

Он поминал родимый Дон,

И, чтоб не пить из рюмок узких,

Пил прямо из бутылок он.

Да и тебя я тут подметил,

Мой бородинский бородач!

Ты тут друзей давнишних встретил,

И поцелуй твой был горяч.

Дней прошлых свитки развернулись,

Все поэтические сны

В тебе проснулись, встрепенулись

Из-за душевной глубины.

Вот край, где радость льет обильно

Виноточивая лоза;

И из очей твоих умильно

Скатилась пьяная слеза!

1838 г.

«Так из чужбины отдаленной…»

…Так из чужбины отдаленной

Мой стих искал тебя, Денис!

А уж тебя ждал неизменный

Не виноград, а кипарис.

На мой привет отчизне милой

Ответом скорбный голос был,

Что свежей братскою могилой

Дополнен ряд моих могил.

Искал я друга в день возврата,

Но грустен был возврата день!

И собутыльника и брата

Одну я с грустью обнял тень.

Остыл поэта светлый кубок,

Остыл и партизанский меч;

Средь благовонных чаш и трубок

Уж не кипит живая речь.

С нее не сыплются, как звезды,

Огни и вспышки острых слов,

И речь наездника — наезды

Не совершает на глупцов.

Струей не льется вечно новой