Двенадцать обручей - [4]
Впрочем, в одном из таких писем, хронологически не слишком отдаленном от только что цитированного, встречаем явно иные акценты: «Кто дал мне право поучать их, указывать им на все эти выбоины и золотые зубы? Они живут, как сами хотят, ибо пребывают у себя дома, а у меня нет права уже хотя бы потому, что я путешественник. И главное, чего у них уж никак нельзя отнять — это их добрая водочная теплота. По какому-то высшему счету они вообще несоизмеримо человечнее нас. Под человечностью я понимаю способность неожиданно открываться, видеть даже в незнакомце кого-то близкого. Так, расстояние в 400–500 километров, которое наши интерсити-экспрессы покрывают в неполных четыре часа, здешние поезда умеют растянуть часов на тринадцать. Зато при этом в своих неудобных и, как нарочно, тесных вагонных отделениях люди раскладывают еду и питье, знакомятся, делятся каждым куском хлеба, рассказывают самые важные, порой совершенно интимные вещи. Жизнь все равно слишком коротка — куда торопиться? Моменты глубочайших эмоциональных сдвигов, когда касаешься вдруг открытой водочно-теплой истины, куда важнее официально-деловой поспешности и замкнутой фальшивой вежливости, под которыми лишь пустота и взаимное равнодушие. Мне нравится, что все они порою кажутся одной огромной и бесконечно разветвленной семьей. Предлагая вам свою еду и водку, они будут даже нестерпимо, неудержимо настырны, если вы начнете отказываться. И я полагаю, не потому, что еда и водка тут значительно дешевле, чем у нас, а потому, что эти люди действительно искреннее и щедрее душами. Ведь, отказываясь от их угощения, вы словно отбираете у них право на взаимопонимание. Как это не похоже на хорошо проветриваемую, стерильную и аккуратную, безупречно обогреваемую, но в то же время лишенную настоящего человеческого тепла атмосферу наших стремительных евросити с ее поверхностным скольжением улыбок и искусственной тишиной, нарушаемой лишь изредка клацаньем зажигалок или шелестением станиоля!»
Так, со второй половины девяностых Карл-Йозеф Цумбруннен и в самом деле стал замечать за собой, что привыкает и начинает любить. Однажды внезапно и решительно — он как раз шел по непомерно расшатанному пассажирскому поезду сообщением Франковск — Киев из своего восемнадцатого вагона в буфетный девятый — значит именно там и именно тогда, внезапно и решительно, он осознал, что ему нравится ступать так широко, имитируя уверенность и знание ситуации, нравится разминаться со встречными в слишком тесных вагонных коридорах и тамбурах, нравятся хмельные взгляды и золотые зубы проводниц, нравится помнить название следующей станции — Здолбунов, нравится, что на ней в поезд занесут пиво подешевле, нравится, что он со всем так хорошо управляется, что двери купе часто открыты на всю ширину и что когда он наконец дойдет до девятого вагона, там ему понравится и откровенно нездоровая железнодорожная пища, и непропеченный хлеб, и полстакана водки, умело поделенной на два раза, и здорово уже перекошенные лица и резковатые движения буфетных посетителей, и обтянутые лосинами бедра крикливых посетительниц, и такие же крикливые шутки, из которых он не поймет ни слова, но будет взрываться искренним хохотом вместе со всеми случайными собеседниками, и — кто знает? — возможно, даже их крикливая музыка, из которой он уловит только отдельные русские словосочетания вроде «подруга моя», «ведь нет у меня», «ты обнимал ее»…
Видимо, именно поэтому в одном из последующих писем он писал: «Путь чужестранца исполнен опасностей и испытаний, но нет ничего слаще чувства вживания в Чужое. Однажды до тебя доходит, что ты без преувеличения мог бы тут жить. И нет ничего невозможного, если завтра ты уже захочешь быть и жить только тут».
Адресатам его писем делалось все понятней, что там не обошлось без вечной женственности. Украинки той поры и вправду уже заработали себе кое-какую славу на Западе — используемые не только для сексуального рабства, но и для традиционных брачных союзов сразу в нескольких южных и северных странах. «Это очень классные кобиты
