Двенадцать несогласных - [50]

Максим понял, что плачет. Слезы текли у него из глаз непроизвольно, даже не от обиды и не от растерянности, что не можешь повторить подвиг таиландских террористов, а просто от боли, как у ребенка. Оставив иголку болтаться на нитке, торчавшей из губы, Максим полез в карман куртки, достал темные очки и надел их, чтобы журналисты и товарищи не видели его слез. И принялся шить снова. И снова тыкал иголкой и сверлил. И кровь уже текла не только в рот, но и по подбородку, по шее вниз, за шиворот. Со словами «Что ж ты делаешь!» милиционер отвернулся. А Максим шил. По языку в горло текла у него кровь, по нёбу – слезы. И в общей сложности ему понадобилось не менее четверти часа, чтобы наложить всего пять стежков и предстать перед репортерами с действительно таки зашитым ртом.

Тут приехали спасатели, перекусили гидравлическими ножницами цепь, раскрыли наручники, а милиционеры погрузили протестантов в автозак и увезли в отделение. А в отделении врач «Скорой помощи», которого вызвали к Максиму обработать раны на губах, сказал:

– Дурилка, как же ты так весь рот себе перепахал?

– Да не прокалываются губы, – шепелявил Максим в ответ.

Губы его распухли, и говорить было больно.

– Дурилка, – улыбнулся доктор. – Надо же натягивать губы, когда шьешь. Натягивать пальцами. Тогда они легко протыкаются. Позвал бы меня. Я бы тебе за тридцать секунд зашил губы в три слоя.

Портрет президента

После этого кровавого дебюта акции прямого действия у Максима стали получаться легко. Однажды власти города Чебоксары запретили нацболам митинг в День примирения и согласия. И Максим с товарищами залез тогда на самую высокую в городе башню и разбросал по городу листовки. Был немедленно задержан, препровожден в отделение милиции и получил первые пятнадцать суток за хулиганство.

В другой раз, когда литовские власти ввели визы для россиян, едущих на поезде из Москвы в Калининград через Литву, Максим с товарищами захватил пассажирский поезд Москва – Калининград. Они сели в вагон в Москве на Белорусском вокзале. Литовскому консулу, проходившему по вагонам и ставившему россиянам в паспорта транзитные визы, они законопослушно отдали свои паспорта. Консул поставил визы. Но как только консул ушел, молодые люди вырвали визы из своих паспортов и сожгли их. А на литовской границе приковались наручниками к металлическим поручням в вагонах, кричали «это русская территория!», и литовские власти вынуждены были отцепить вагон, задержать протестантов и посадить их в литовскую тюрьму.

Литовская тюрьма Максиму понравилась. По сравнению с российскими тюрьмами, где ему приходилось уже отбывать по несколько суток, литовская тюрьма была санаторием. В камерах были электрические розетки, подставки для телевизора на тот случай, если родственники передадут заключенному телевизор. И главное – можно было сколько угодно валяться на шконке и спать хоть целый день. Полтора месяца заключения Максим просто проспал.

В узких кругах революционеров и милиционеров он стал даже знаменит. В России он стал попадать в тюрьмы уже не за участие в нацбольских акциях прямого действия, а тогда еще, когда эти акции только готовились. К нему могли подойти на улице двое молодцов, попросить сигарету, завязать драку, и, как только Максим начинал защищаться, словно из-под земли вырастали сотрудники УБОП, задерживали Максима, обвиняли его в том, что он эту драку и начал, и сажали на пятнадцать суток.

По прошествии пятнадцати суток, стоило только Максиму выйти из ворот тюрьмы, как к нему снова подходили двое молодцов, просили сигарету, завязывали драку… И Максим возвращался в тюрьму, даже не успев доехать до дома.

На случай подобного рода провокаций Максим придумал голодовки. Едва оказавшись в тюрьме, он объявлял голодовку в знак протеста против незаконного задержания. Через пятнадцать суток выходил из тюрьмы изможденным и прозрачным от голода. Милиционеры боялись бить его и боялись сажать в тюрьму снова, боялись, что помрет, давали отъесться. И этого времени хватало, например, чтобы уехать в Москву к друзьям. Пересидеть, переждать очередную антинацбольскую кампанию. Это было даже весело.

Все изменилось, когда в Москве арестован был Эдуард Лимонов по обвинению в хранении оружия и подготовке вооруженного мятежа. В день ареста Лимонова ближе к ночи в дверь чебоксарской квартиры Максима позвонили. Максим открыл. На пороге стояли следователи из отдела по борьбе с организованной преступностью, и у них был ордер на обыск. Не пустить их было нельзя. Максим только следил внимательно, чтобы следователи не подложили какого-нибудь пакетика наркотиков или коробки автоматных патронов. Первым делом Максим попросил следователей в присутствии понятых осмотреть ванную и туалет. Если следователь хочет подбросить что-нибудь, он застенчиво заходит в туалет по малой нужде, прячет в туалете патроны, а потом сам же и находит их, но уже в присутствии понятых. Но на этот раз следователи ничего не пытались подбросить. Они, кажется, относились к Максиму серьезно – то ли как к матерому преступнику, то ли как к законопослушному гражданину, который может реально помочь в раскрытии серьезного преступления.