Двенадцать несогласных - [18]

Виса довольно долго возился. Сначала надо было вытащить из-за досок карабин, запрятанный подальше от детей. Потом надо было разорвать коробки с патронами, зарядить два рожка и рассовать еще патроны по карманам. Потом надо было вывести из гаража потрепанную старенькую «девятку», черную, с продавленными сиденьями, но зато с наглухо, по-кавказски, тонированными стеклами. Выстрелы все это время продолжались, и Виссарион думал, что где-то в городе без него идет бой.

Наконец он выехал. Он ехал к Бесланскому управлению внутренних дел, думая, что напали на УВД, как в Назрани. Он проехал мимо интернет-клуба, которым заведовал, проехал еще метров двести и на пороге районной администрации увидел знакомого.

– Эй, послушай, где стреляют? – закричал Виссарион, останавливаясь и опуская пассажирское стекло.

– Послушай, в школе стреляют, – отвечал знакомый, качая головой и разводя руками так, что понятно было: стрельба в школе не укладывалась у него в голове.

На самом деле это не укладывалось в голове и у Виссариона тоже. Когда два джигита в горах стреляют друг в друга ради древней вражды – это, конечно, дикость, которую не любил Виссарион, считающий осетин современными людьми и европейцами. Но так бывает. Когда серьезные мужчины стреляют друг в друга ради нефти или ради контроля над водочным рынком – это дикость, конечно, но так бывает. А вот чтобы мужчины стреляли в детей – так не должно быть. И чтобы дети стояли между мужчинами, стреляющими друг в друга, – так тоже быть не должно.

Виссарион поравнялся с переулком, ведущим к 1-й бесланской школе. Там была мясная лавка, в этом переулке. Указатель, прибитый на углу, обретал теперь страшный смысл. На указателе было написано: «Свежее мясо». Виссарион бросил машину. Тут стоял милицейский кордон, машины не пропускали. Мимо милиционеров и с карабином в руке Виса пробежал к одной из пятиэтажек, стоявших вокруг школы. Хотел было выглянуть за угол, но прижавшийся там к стене полковник милиции сказал ему:

– Парень, не суйся, там простреливается.

И Виса обежал пятиэтажку с другой стороны, где дорожка была укрыта кустами и деревьями. Теперь от школы его отделяли только пустырь, гаражи и трансформаторная будка. Но все равно нельзя было рассмотреть, что творится в школе. За трансформаторной будкой на корточках, прислонившись спинами к стене, сидели несколько милиционеров.

– На крыше есть кто-нибудь наши? – крикнул Виссарион милиционерам.

– Нет никого. Зачем на крыше? – отвечал один из милиционеров.

– Э-э-э! – Виса махнул рукой. – Высоты надо занимать, разве не знаете? Двое за мной!

И решительно побежал в подъезд. Двое милиционеров побежали за ним, потому что он очень решительно сказал, что надо занимать высоты, и потому что он был первым пока человеком у них в милиции, который хоть немного понимал, что делать, когда террористы захватили школу. Они бежали по лестнице, и к четвертому этажу Виса почувствовал, что задыхается. У него была астма, полученная еще на водочном заводе от аллергии на мучную пыль. Кое-как он протащил себя еще до пятого этажа, а там сел на пол, и если бы не сел, то потерял бы сознание. Открылась дверь в одну из квартир. Вышла женщина. Вынесла Виссариону стакан воды. Ему стало лучше, он вспомнил, что оставил в машине запасной рожок с патронами, и послал одного из милиционеров в машину за рожком. А второго милиционера спросил:

– У вас-то патронов достаточно?

– По десять штук в рожке, – улыбнулся молоденький сержант.

– То есть ты безоружный приехал сюда, воин? – резюмировал Виссарион и полез осматривать технический этаж.

Тем временем второй безоружный воин принес ему патроны, которые годились только на то, чтобы пугать террористов, привезших с собою боеприпасов целый грузовик.

Никто не учил Виссариона тактике уличной войны. В армии его научили, что если ты с Кавказа и попадаешь в казарму, где, кроме тебя, кавказцев нет, то в первую же ночь старослужащие поднимут тебя и станут бить, чтобы сломать твою волю. И надо сражаться. Ты щуплый юноша, их трое, но надо сражаться отчаянно, если не хочешь целый год чистить собственной зубной щеткой туалет, бриться вафельным полотенцем и гонять дедам на потеху носом по полу спичечный коробок. Они будут сбивать тебя с ног тяжелыми ударами, но надо вставать снова и снова и сражаться, пока с дальней койки не подымется огромный мордвин Ванька и не скажет добродушным басом: «Ну, хватит! Видите, он не сдастся! – и, наклонившись над тобой, наконец-то позволившим себе лежать с разбитой рожей на полу, похлопает тебя по плечу. – Вставай, парень, они больше не будут. Ты молодец, хорошо держался». И с этого начнется настоящая солдатская дружба.

Этому его научили в армии. А что надо занимать высоты, это он не помнил, откуда знал.

В армии его научили, что если ты отстоял свое право не подвергаться издевательствам старослужащих, то это не значит, что тебя не будят после отбоя. К тебе подходит старший сержант, будит тебя потихоньку и шепчет:

– Мы сейчас молодежь учить будем, вставай, посиди у нас в каптерке, попей чайку, а то, ты ж понимаешь, авторитет наш подорвешь.

И ты встаешь и идешь в каптерку, и пьешь чай, потому что в твоих силах отстоять собственное достоинство, если ты готов умереть, но ты не в силах отстоять достоинство всех молодых солдат взвода, если они хотят жить. Ты пьешь чай в каптерке и слышишь, как салаги, разбуженные среди ночи, выполняют унизительные команды «Лечь! Встать! Лечь! Встать!», смысл каковых команд именно в их унизительности.