Две жизни - [69]

Так бесславно кончила свое существование Австро-Венгерская монархия под властью правителей, гордо поставивших своим дивизом «Austriae est imperare orbi universo».[82]

Этой главой заканчиваю я свои воспоминания, столь тесно связанные с последними годами некогда «великой и счастливой» монархии.

Послужит ли история Австро-Венгрии благодетельным уроком для других современных стран, правители которых ставят перед собой столь несбыточные мечты о всемирном господстве?

Мне остается лишь закончить свою главу обычными словами, которыми на западноевропейских кладбищах увенчивают надгробные памятники: «Ci-git…».[83]

Глава 2-я АРМИЯ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ. БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА СЕВЕРЕ

«…В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры,

вспыхнут во мраке жизни, и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!».

М. Горький, Песня о Соколе.

На обратном пути из Бреста глаз моих действительно не завязывали, и сопровождавший меня немецкий офицер охотно отвечал на все мои вопросы о местности в районе Барановичей и происходивших на ней боях, в которых он сам участвовал. Мы друг другу помогали восстанавливать в памяти те или другие события. Офицер, как мне казалось, из любезности, превозносил в угоду мне храбрость русских офицеров-гренадер.

Я же думал о трудности происходивших здесь боев, о тяжести понесенных потерь. Все яснее становилось для меня, что главной причиной наших неудач была гнилость самодержавного режима.

Отдавшись своим мыслям, я не заметил, как был доставлен к нейтральной полосе между бывшими фронтами — нашим и немецким. Здесь мы с юзистом оставили поезд и, простившись с провожавшим нас офицером очутились в совершенном одиночестве посреди бездорожной снежной равнины в полкилометра шириной, отделявшей нас от русских окопов.

Не скажу, чтобы легко было нам протащить через эту полосу тяжелый аппарат Юза. В наших окопах мы снова отведали обеденное меню из русского котла 1918 года.

Отсюда, расставшись с опечаленным разлукой юзистом, я был доставлен к ближайшей железнодорожной станции, а от нее прямым поездом (хорошо, что внутри вагона, ибо многие из пассажиров довольствовались тем, что примостились на тормозах, подножках и даже на крышах вагонов) прибыл в Минск. После обеспеченного всеми удобствами путешествия в экстренном поезде непривычной казалась теснота вагонов, набитых солдатами, спешившими в давно желанный отпуск после тягостного сидения в окопах. Зато я не мог пожаловаться на отсутствие внимания ко мне и всякого рода предупредительности со стороны ближайших соседей, узнавших, кто я и откуда еду.

В Минск я приехал утром 17 февраля и прямо направился к главнокомандующему Мясникову. Он, подробно выслушав мой доклад, в котором я не преминул заявить о готовящемся немецком наступлении, резко и категорически отвергнул эту мысль (очевидно, смешав два понятия: нежелательность и невозможность!). Отпуская меня до следующего утра (18 февраля), он приказал явиться к нему за указаниями перед отъездом в Москву.

Вечером я вышел погулять в город, и первое, что привлекло мое внимание, было большое объявление Мясникова примерно такого содержания: «…Расходятся неблагонадежные слухи о возможном наступлении немцев. Предупреждаю, что впредь буду привлекать к строжайшей ответственности, вплоть до предания военному суду, лиц, распространяющих эти слухи».[84]

Прочитав это объявление, я до самого утра был в недоумении, отнести ли эту угрозу к Гофману или лично к себе.

Утром, приняв меня в своем кабинете, Мясников с усмешкой задал мне вопрос, продолжаю ли я держаться своего мнения о возможности наступления немцев? Не успел я ответить, что это не мое мнение, а явные намерения немцев, как раздался звонок телефона. Мясников взял трубку и, выслушав какое-то сообщение, сказал: «Вы правы: немцы перешли в наступление. Срочно поезжайте в Москву».

В Москву я выехал в тот же вечер.

Сделав доклад в каком-то здании на Никитской, рядом с консерваторией, о последних днях своего пребывания в Бресте, я получил приказание ехать на Кудринскую Садовую, в Высший Военный совет, к начальнику штаба М. Д. Бонч-Бруевичу.

В Высшем Военном совете я получил назначение на должность заместителя командующего отрядами Западной завесы В. Н. Егорьева, моего товарища по службе в Главном управлении Генерального штаба. Егорьев перед самой войной вернулся из Черногории, где выполнял одну из редких должностей, выпадающих офицерам Генерального штаба, — должность военного министра при черногорском короле!

После беседы с Бонч-Бруевичем и Егорьевым выяснилось, что под необычным наименованием «отряды Западной завесы» надо разуметь вновь создаваемые и пока еще не существующие отряды партизан и красногвардейцев для борьбы с германскими интервентами. В частности, эти отряды в составе Западной завесы должны были прикрывать прямое и важнейшее направление к Москве от Минска через Смоленск.

Таким образом, судьба продолжала удерживать меня на этом направлении с самого начала войны.

Посвященный в Высшем Военном совете в обстановку, создавшуюся в стране, я видел, какую угрозу для молодой Советской республики приобретало стягивание на нашу территорию воинских частей из всех стран. Сибирь и часть Волги уже захватывались чехословацкими дивизиями; во Владивостоке высаживались японцы, англичане, американцы, французы, итальянцы; Украина была оккупирована немцами; на Дону сосредоточивались казачьи кулацкие части Краснова. Восстание Оренбургских казаков Дутова отрезало от республики Туркестан.