Две жизни - [36]

Самостоятельная конница состояла из трех кавалерийских дивизий. Среди пехотных полков было два полка гренадер, пополнявшихся людьми, отобранными со всей страны. Эти полки, игравшие роль гвардии, имели привилегией выделять по очереди один батальон на временную стоянку в Рим.

Среди родов войск особым уважением у населения пользовалась, по словам Марсенго, кавалерия. Впрочем, сам он был кавалерист и хвастался, что имеет 20 различных повреждений от падения с лошади.

Как пехота, так и кавалерия были одеты в простую, удобную и довольно изящную форму. Различие частей обозначалось лишь номерами на кепи и воротниках.

Офицеры по социальному происхождению делились на два разряда: около трети их состояло из выслужившихся унтер-офицеров, остальные были выходцами из привилегированных и состоятельных классов, прошедшими военные училища. Необходимыми чертами офицерского состава считались: преданность правительству и своей профессии, выдержанность и такт. Офицеры жили в дружбе между собой и пользовались симпатиями населения.

С особенно большим уважением итальянцы относились к берсальерам, составлявшим двенадцать полков (по числу корпусов). По своей организации они отличались от других родов пехоты, резко выделяясь натренированностью в ходьбе. Они могли развивать беглый шаг, делая 140 шагов[46] в минуту, и выдерживали этот темп на протяжении целых часов без заметной усталости. Я был свидетелем того, как они в обычных условиях проходили по 40 километров за 8 часов. В этом отношении берсальеры принадлежали к отборным частям. Особый род военной, или, точнее, военно-полицейской службы лежал на так называвшихся карабинерах. Наряду с наблюдением за общественной безопасностью в качестве местной полиции карабинеры выполняли и военные обязанности, сообразно чему подчинялись и министерству внутренних дел и военному командованию. Из их рядов выделялась и особая королевская охрана. Карабинерам была присвоена своеобразная форма одежды с эполетами и аксельбантами, причем последние имели также назначение связывать руки арестованным лицам. В карабинеры подбирались красивые и статные люди. Ходили они попарно по дорогам, по оживленным местам; находились на железнодорожных станциях и пристанях как представители государственной власти. Они отличались вежливостью и охотно давали тем, кто к ним обращался, разного рода указания и советы. Вообще вежливость — отличительная черта итальянца, выказываемая им повсюду: в домах, в общественных местах, на улицах. К этому надо присоединить веселый нрав, чем итальянцы не упускают похвалиться, ссылаясь на пословицы: «Uomo allegro il ciel 1'aiuta»[47] или Chi ride leva i chiodi dalla bara».[48] Обращают на себя внимание приветливый вид и жизнерадостность населения (чему немало способствует природа и климат), прирожденная грация и физическая стройность итальянцев. Рядовой итальянец вынослив, нетребователен к пище, привычен к скромному образу жизни, стоек в борьбе с бедностью — этим обычным уделом рабочего класса и крестьянства в буржуазных странах.

Нельзя было, разумеется, не заметить огромной, бросавшейся в глаза разницы между имущими классами и беднотой. Это всюду в тех крупных городах, которые мне пришлось посетить, как в центре их, так и на окраинах.

Нищенство, формально запрещенное законом, процветало на улицах итальянских городов, существуя, как и во всех городах Европы, под видом певцов, продавцов цветов и всякой мелочи.

В Неаполе я увидел это собственными глазами. На окраинах города четыре пятых населения жили в помещениях худших, чем собачьи конуры; целые семьи валялись на охапках гнилой соломы все вместе, без различия пола и возраста, вокруг дворов, наполненных грязью и разными нечистотами. А значительная часть бедноты (lazza-roni) была совсем бездомной. Чтобы просуществовать, неаполитанский бедняк должен был трудиться с утра до ночи, так как к этому принуждали налоги. Столь низкой заработной платы, как в Италии, не знала, кажется, ни одна страна в Западной Европе. И это была судьба сотен тысяч несчастных, разнообразившаяся безработицами, штрафами, вычетами. Наряду с этим неаполитанцы слыли лентяями, преданными сладкому безделью, а город пользовался (это нашло отражение даже у Гете и Шекспира) славой самого развращенного города в Европе! Солнце было единственное существо в Неаполе, которое несло заботы по оказанию беднякам благодеяний и обязанности врача-санитара по защите их от эпидемий. Только оно непрерывно, во все времена года, придавало нищете ту жизнерадостность и даже веселость, без которой немыслимо было бы выносить столь тяжкую долю. Только солнце да еще, пожалуй, море с его полутысячей разных видов рыб давали возможность самому населению не умереть с голоду и выносить ужас своего существования. Естественно, что Неаполь тому, кто его не знал, представлялся городом, не имевшим ни единого печального лица, вечно беззаботным и праздничным. «Vedere Napoli e poi morire».[49]

Удивительно ли, что именно в Италии издавна уже началось рабочее движение, а идеи социализма приобрели популярность в народных массах.