Две жизни - [28]

— В Ташкент, наверное. Все они теперь в Ташкент драпают.

Целый день сегодня неспокойно. Борис не знает куда себя девать. В голове все время вертится одна строчка: "К востоку от голода умирать". Так всегда бывает. Стихи начинаются с одной строчки, и не обязательно с первой. Если строка не дает покоя, надо писать. Иначе не отделаться. К вечеру написал. И эпиграф — из любимого начала «Возмездия». Вся поэма у Блока не получилась. Растянуто, сыро, недаром не смог кончить. Но начало — гениально. Вечером прочел Елизавете Тимофеевне.

"Еще чернее и огромней

Тень люциферова крыла"

А.Блок

Обычное наше внезапно прервано,

Чернеет, растет Люциферова тень.

Это написано в сорок первом,

В дождливый августовский день.

В окно посмотришь, — и все спокойно.

Калошами хлюпая, люди идут,

Как будто давно отшумели войны,

Как будто бы это в прошлом году.

Над нами нависло, грозя, неизбежное,

И понято каждым, и в сердце любом:

Сегодня рушится наше прежнее

В протяжном вое свистящих бомб.

Картина любого горящего города

Кровавым туманом стоит в голове.

Забыли люди когда-то гордое

Имя, а ныне позор — человек.

В жужжании смерти, над нами летающей,

Сползла оболочка, и вот теперь

Остался, злобный, нерассуждающий,

Дрожащий от ужаса дикий зверь.

Меж строк наших сводок читая победы

Сумевших Европу ногами попрать,

Сотни и тысячи идут и едут

К востоку от голода умирать.

И я, настоящим захваченный властно,

Стараюсь на все события эти

Смотреть и думать, смотреть бесстрастно,

Смотреть, как из мглы столетий.

И все, что видел, и все, что слышал,

И все, что думал, умом обниму,

Чтобы понять — как это вышло?

Чтобы понять — почему?

— А знаешь, Борюнчик, это не так плохо написано. Зря только Горького почти процитировал. Плохой был писатель и плохой человек. К нам завтра зайдет Николай Венедиктович. Я знаю, ты не любишь, но все-таки, может быть ему прочтешь? Он поэзию понимает.

— Нет, не прочту. Не проси, а то и тебе читать не буду.

Елизавета Тимофеевна обиделась.

— Сноб ты, Боря. Моего друга (да и твоего, он тебя с пеленок знает) не удостаиваешь, а своему Лютикову, карьеристу этому, читаешь. Уж ему бы я не стала такие стихи читать. Понадобится — донесет. Или ты ему веришь? Николай Венедиктович не только стихи чувствует, он и мысли твои поймет. А что и мне читать не будешь, стыдно со мной так говорить.

— Прости, мама. Я плохо сказал. Не могу я читать ему свои стихи, настоящие свои стихи. Ведь всякие поздравительные в дни рожденья я читал всем гостям, и ему читал. А эти не могу. Тебе могу, а ему не могу. Пусть он твой друг, не могу. Лютикову, между прочим, я эти стихи не читал.

Больше об этом не разговаривали.

5.

14 октября. Занятий уже нет. Объявлено: университет эвакуируется не то в Свердловск, не то в Казань, не то в Среднюю Азию. Но сперва почти наверняка в Свердловск. Кто может, добирайтесь сами. В эшелонах мест все равно не хватит. Студенты часами слонялись по университетским корпусам. По радио только музыка, никто ничего не знает. Слухи, полностью друг другу противоречащие, сменяются калейдоскопически.

— Слыхал? Говорят, немецкие танки в Кунцеве. Ждут, когда пехота подойдет.

— Кто сказал?

— Это я по сети ОБС слышал.

Сеть ОБС (Одна Баба Сказала) стала в эти дни единственным источником новостей.

— Ребята — бегом на Садовое Кольцо. Солдаты идут, Армия из Москвы уходит.

Борис побежал со всеми. По Садовому Кольцу, от Смоленской к Земляному валу, шла не армия — толпа. Шли молча. усталые, многие раненные, голова в бинтах или рука на перевязи, почти все солдаты, лишь изредка виднелись сержантские треугольники или лейтенантские кубари. Винтовки не у каждого. Пулеметов, орудий Борис не видел.

Люди на тротуаре угрюмо смотрели.

— На Владимирку идут.

— У Нижнего на Волге новую линию обороны строить будут. На дальних подступах к Москве. На ближних-то их, видишь, расколошматили.

— Стыдно, гражданка, так говорить. Просто смена частей. А вы панику распространяете. Доложу, кому следует, за это, знаете, по законам военного времени…

— Кому доложишь? Кому докладывать, давно в Ташкенте порядки наводят. Ты чего здесь стоишь? Мужик здоровый. Чем «докладывать», воевал бы. Может тогда бы немцы до Москвы не доперли.

Двое суток шли через Москву разбитые дивизии. Шестнадцатого у Бориса дома ночевали несколько однокурсников. Два парня и девушка. Из провинции, общежитие закрыто. Собрались идти пешком до Горького, а там видно будет.

Вечером долго сидели. Выпили, конечно. У Елизаветы Тимофеевны графинчик всегда найдется. Шутили: куда деваться? Немцы так и будут маршировать с запада на восток, а там, глядишь, японцы пойдут с востока на запад. Полушутя, полусерьезно условились — встретимся через месяц после войны в Калькутте на главной площади. Елизавета Тимофеевна в разговор не вмешивалась, слушала молча. В два часа ночи сказала:

— Боже мой, куда вы идете? Дети ведь, сущие дети. Ладно, дай Бог, не пропадете. А сейчас хватит. Собираетесь в шесть утра выйти, так надо хоть три часа поспать.

Борис проводил ребят до Абельмановской заставы. По дороге, у Земляного, как условились, вышла Ира. Последние недели у Бориса с нею все как будто сначала.

На Абельмановской народу — как демонстрация. Рюкзаки, детские коляски, чаще с барахлом, чем с детьми. Семья: пожилой мужчина с трудом толкает тяжело нагруженную тачку, за ним старуха и молодая женщина с двумя мальчишками лет пяти-шести. Непрерывно гудя, ползет, разгоняя толпу, грузовик с покрытым брезентом кузовом. Из-под брезента мебель, тюки, женские и детские лица. Рядом с шофером мужчина в военном кителе без петлиц.