Две возможности - [6]

На девушке были платье из дешевой хлопчатобумажной ткани, грубые черные чулки, белые туфли на низком каблуке и чудовищная шляпа без полей. Все это выглядело купленным в захудалой сельской лавчонке — Эллери не припоминал, чтобы подобный хлам продавался даже в магазинчиках Лоу-Виллидж. По-видимому, она ходила за ним в деревушки Фиделити или Шини-Корнерс, что расположены к северу и юго-западу от Райтсвилла. Там все стоило дешевле, и было меньше риска попасться кому-нибудь на глаза. Девушка выглядела робкой, как птица. Она была бледной, несмотря на смуглую кожу, — видно, нелегко ей было в Нью-Йорке. Возможно, это ее первый визит в большой город. Эллери вдруг пришло в голову, что хорошо бы сейчас положить ей на колени какого-нибудь зверька или птичку и еще отправить ее назад в Райтсвилл не в таком нелепом наряде. Но, пожалуй, решение этой проблемы придется отложить до более удобного случая.

— Вы специально приехали в Нью-Йорк, чтобы повидать меня, мисс Эндерсон?

Она внезапно рассмеялась — это походило на птичье щебетание.

— Зовите меня Рима.

— Хорошо. Но что вас рассмешило, Рима?

— Никто никогда не называл меня «мисс Эндерсон».

Когда Эллери повторил первый вопрос, она ответила:

— Мой отец, Томас Харди Эндерсон, часто говорил о вас.

Томас Харди[10] Эндерсон!..

— Городской пьяница. — Рима произнесла определение абсолютно непринужденно. Это был обычный факт, вроде дурной репутации сусликов. Девушка быстро восприняла нравы дикой природы — лань не заботит то, что говорят о ее отце.

— Что же он говорил обо мне, Рима?

— Что вы человек, который всегда стремится узнать правду. Он сказал, что если после его смерти у меня будут неприятности, то я должна обратиться к вам. А у меня как раз неприятности.

— И вы обратились ко мне?

— Да.

Эллери поднялся, задумчиво теребя занавеску.

— Я слышал о его исчезновении, — сказал он, повернувшись.

— Думаю, отец мертв. — Прямота девушки обескураживала. Она не спрашивала об источнике информации Эллери — его осведомленность ее не удивила.

— Очевидно, райтсвиллская полиция тоже так считает.

— Так сказал мне шеф Дейкин. И женщина из газеты. Она мне не нравится, зато шеф очень славный.

— А почему вы думаете, что ваш отец мертв, Рима? Потому что они вам так сказали?

— Я знала об этом до того, как услышала это от них. — Она встала и подошла к окну.

— Что значит «знали до того»? Вам известно что-то, о чем не знают другие?

— Я просто это знаю. Если бы папа был жив, он бы пришел ко мне или прислал письмо. Значит, он мертв. — Рима с интересом смотрела на Восемьдесят седьмую улицу, как будто смерть отца не имела для нее никакого значения. Однако это нельзя было назвать простым любопытством. Интерес к нью-йоркской улице, скорее, был вызван осторожностью. Так воробей вспархивает с тротуара на телефонные провода и оттуда обозревает окрестности, можно ли спуститься на асфальт к крошкам. Не таится ли поблизости какая-то опасность.

— Люди нередко уезжают без объяснений и предупреждений, Рима. Потому что… ну, скажем, у них неприятности.

— У него могли быть неприятности, но он сообщил бы мне, если бы собирался уехать. Нет, отец мертв.

— Следы борьбы на скале Малютки Пруди…

— Его столкнули со скалы. Он был убит.

— Почему?

— Не знаю, мистер Квин. Поэтому я и пришла к вам. — Все так же внезапно девушка вернулась к дивану и села, поджав под себя ноги. Очевидно, воробей решил, что человек на тротуаре безобиден. — Можно я сниму туфли? Они жмут.

— Пожалуйста.

Рима сбросила туфли и согнула пальцы ног.

— Ненавижу обувь! А вы?

— Терпеть ее не могу.

— Тогда почему вы не снимете ваши туфли?

— Пожалуй, я так и сделаю. — Эллери тоже сбросил туфли.

— Если не возражаете, я сниму и чулки. От них такой зуд… — Красивые крепкие ноги девушки покрывали свежие царапины. Но подошвы не отличались красотой — кожа на них ороговела и напоминала штукатурку. Рима заметила его взгляд и нахмурилась. — Они безобразны, верно? Но я не выношу обувь.

Эллери легко представил себе девушку бегающей по лесу босиком. Его интересовало, как выглядит ее повседневная одежда.

— Сначала я хотела поговорить с друзьями отца, — продолжала Рима. — Но…

«Она перескакивает с одной темы на другую, — подумал Эллери. — Нужно постоянно за ней следить, иначе потеряешь нить разговора».

— С Ником Жакаром и Гарри Тойфелом?

— Но они мне не нравятся. Жакар — нехороший человек. А Тойфел заставляет меня… — Она не договорила.

— Что заставляет, Рима?

— Не знаю… Они оба дурно влияли на папу — до недавнего времени…

— Вы думаете, что Жакар, Тойфел или они оба имеют какое-то отношение к тому, что произошло с вашим отцом?

— Нет. Они действительно были его друзьями. Но я не хочу с ними говорить, потому что они мне не нравятся.

В этот момент Эллери казалось вполне логичным не расспрашивать об исчезновении отца его единственных друзей только по той причине, что они не вызывают симпатии.

Он встал и начал быстро расхаживать по комнате, что служило признаком беспокойства. Рима доверчиво наблюдала за ним.

— Расскажите мне все о вашем отце, Рима. Родился ли он в Райтсвилле? Каким образом он зарабатывал на жизнь?

— Папа родился где-то в Висконсине. Он никогда не говорил о своей семье. Думаю, его родители были суровыми и невежественными людьми — он поссорился с ними и ушел из дома еще подростком. Папе хотелось писать стихи. Он поехал на Восток и поступил в Гарвард, зарабатывал уроками. Какой-то гарвардский профессор сказал ему, что из него может выйти только третьеразрядный поэт, зато он обладает задатками отличного педагога. После окончания курса папа начал преподавать английскую литературу в университете Мерримака в Конхейвене… Его настоящее второе имя было не Харди, а Хогг. Он взял имя Харди, когда поступил в Гарвард.