Две повести о любви - [38]

Я была последней из этой партии, состоявшей из 521 девушки, которым наносили татуировку, и получила номер 21946. Вероятно, своему хорошо подвешенному языку я обязана тем, что не сразу превратилась в пепел. При перекличке прибывших с эшелоном выяснилось, что моя фамилия там отсутствует, и я сказала на это эсэсовцу, если так, то отправьте меня обратно домой. Этого, правда, не произошло, но моя дерзость, вероятно, произвела на него впечатление, потому что после одного дня, проведенного на работе в лесу, я по его распоряжению была переведена из Биркенау в Аушвиц, в загс. Он размещался в деревянном бараке рядом с крематорием, и моей задачей изо дня в день было разлиновывать тушью свидетельства о смерти. Моим непосредственным начальником был унтершарфюрер Кристан, у которого был такой вид, будто он герой германских саг. Он свирепел при виде белокурых и голубоглазых евреев, и особенно отвратительны ему были полукровки, как я, вносящие путаницу в его расовую концепцию. Кристан был первым, кто хотел ударить меня, а именно папкой-скоросшивателем. Он уже занес руку, но я твердо смотрела ему прямо в глаза, и его взгляд застыл, несколько секунд мы, не мигая, глядели друг на друга, потом он опустил руку. Значительно позже, когда к нам в контору перед бракосочетанием привезли испанку, он был сама любезность.

Из-за ребенка мы должны были вступить в брак, причем церковный, поскольку Франко ввел обязательное католическое венчание. Но я была некрещеной и, чтобы избавить себя от этого светопреставления, заявила, что меня крестили в Мадриде в церкви Святой Девы де ла Палома, сгоревшей во время войны. Какое счастливое стечение обстоятельств, воскликнул викарий церкви Сан Кайетано, где мы заказали венчание, церкви больше не существует, но церковные книги благодаря заступничеству покровительницы Мадрида, нашей Пресвятой Девы, остались невредимыми. Так что ничего из моей затеи не вышло, и мне пришлось пройти через весь этот цирк: крещение, венчание и снова крещение, ведь Хулиан не мог остаться язычником. Сначала мы жили у родителей мужа, потом нам досталось наследство, и мы смогли позволить себе квартиру в колонии Москардо, на другом берегу Мансанарес. В том же месяце, в июле сорок третьего, Фернандо удалось устроиться в банк. К тому времени я уже обеспечивала связь между партийным руководством в Мадриде и центром во Франции. Не то чтобы я так уж сильно стремилась к этому. Были люди и посообразительней меня. Но ситуация, как она тогда сложилась, требовала не только смекалки. Кому-то надо было это все-таки делать. Стало быть, я. И в конце июля мой брат прислал к нам этого юношу, Хуана Роса, я его еще по Франции знала. Третьего августа он должен был встретиться в парке Ретиро со связным. Я в тот день не могла оставаться дома, мне нужно было отнести срочное сообщение одному товарищу в тюрьму, разумеется, в зашифрованном виде. Фернандо уже ушел на работу, и тогда я сказала Хуану, я оставлю ребенка дома, если будешь уходить, отведи его к кузине Фернандо. Он и собирался это сделать, но кузины не оказалось дома, а он ровно в десять должен был быть в Ретиро. Недолго думая, он взял Хулиана с собой. А в парке его уже поджидала полиция. Если бы с ним не было нашего мальчика, Хуан наверняка бы открыл огонь. Они бы убили его, но прежде он отправил бы к праотцам кого-нибудь из них. Он попробовал выиграть время. Трижды он посылал их по ложному адресу, но на четвертый раз они схватили Хулиана за ногу и уже собирались размозжить ему голову об стенку. Тогда он сказал им то, что они хотели узнать. Меня он предупредил, если до четырех меня не будет, ты знаешь, что делать. Дело в том, что он привез с собой огромное количество листовок. Без десяти четыре они начали штурмовать квартиру, не потрудившись предварительно позвонить в дверь. Когда они открыли шкаф, на них вывалилась стопка листовок.

— Ну, Марина, что это такое?

— Понятия не имею, это принадлежит нашему гостю, я не имею привычки рыться в чужих вещах.

Больше они из меня ничего не вытянули. Ничего не знаю, вот и весь сказ. Скажи, ты и в самом деле такая дура? Да, я такая дура. На этом и стояла. Мне было ясно, если я заговорю, то пропала. Молчать и притворяться дурочкой. Они ведь ничего обо мне не знали. Вот мой муж на фотографии, его родители, приличные люди, простые рабочие, против них ничего не было. На Фернандо тоже ничего не висело. При этом у них было даже его фото, с усами, снятое на улице, в профиль, казалось, что у него нет одной руки. Они меня спрашивают, кто этот калека, я им говорю, никогда не видела, может, дружок моего мужа. А потом нам повезло, сторож внизу, в подвале управления общественной безопасности, втайне был коммунистом. Он пришел к Фернандо в камеру, возьми, брат, тебе пригодится, а когда Фернандо разломил хлеб, там был клочок бумаги и огрызок карандаша. Благодаря этому товарищу мы смогли согласовывать наши показания. Я написала Фернандо, что ни в чем не созналась, и поскольку он это знал, то не угодил ни в одну из тех ловушек, которую эти идиоты, считавшие себя жутко хитрыми, расставляли ему, а потом сами в них и запутались. Сегодня мне смешно это вспоминать. А тогда я тряслась от страха. Кто говорит, что не боялся на допросах, тот врет. Даже Фернандо, который никогда ни в чем не сознается, говорил, что испытывал панический страх. Это был настоящий ужас. Сильнее, чем просто страх.