Две невесты Петра II - [37]

Повторяя про себя этот выученный наизусть указ, Александр Данилович за каждым его оборотом уже отчётливо слышал вкрадчивый голос Остермана, видел хитрую усмешку и торжество победы над поверженным соперником в полуприкрытых бесцветных глазах.

И всё же слабая надежда вдруг оживила Александра Даниловича. Эта надежда — старшая дочь Мария, нареченная невеста, на которой государь во исполнение своего обета перед святой церковью должен будет жениться в своё время. Подумав об этом, Александр Данилович вздохнул и, устроившись поудобнее, задремал.

Глава 12

Войдя утром в покои государя, князь Иван застал его грустным. Он стоял возле окна и что-то рисовал пальцем на запотевшем от ночной прохлады стекле.

Он не сразу обернулся к подошедшему князю Ивану, всё так же продолжая выводить на стекле замысловатые узоры.

   — Батюшку всё же жаль, — не глядя на вошедшего, медленно проговорил государь.

   — Жаль, — отозвался князь Иван, — неужто не жаль! А меня вашему величеству разве было не жаль, когда меня по воле батюшки разжаловали да от вас удалили? Хорошо ещё, в Сибирь не успели...

Молодой государь не дал ему договорить, бросился обнимать друга.

   — Да, да, Ванюша, хорошо, что всё закончилось уже, и мы с тобой снова вместе, но, — погрустнев, добавил он, — как вспомню, что он свою рубаху разорвал, чтобы мне руку замотать, когда я её пилой поранил, так сердце и защемит.

   — Его в том вина большая была: что ж это он необученному вьюноше пилу в руки сунул?

   — Верно, верно, — оживился молодой государь, — забудем про него. Давай-ка, Иванушка, мы с тобой сейчас на охоту в Гатчину поскачем. Там, слышно, по полям да лесам зверья видимо-невидимо!

В то же самое время обеспокоенный князь Алексей Григорьевич, сидя напротив Остермана, говорил, сокрушённо качая головой:

   — Видали, Андрей Иванович, как светлейший-то из столицы выезжал?

   — Да, — коротко отвечал Остерман, по своей привычке не глядя на собеседника и едва заметно улыбаясь.

   — Словно вельможа какой на прогулку собрался, а вовсе не опальный государев слуга в изгнание.

   — А он и есть вельможа, — всё так же улыбаясь, произнёс Остерман.

   — Как это? — удивился князь Алексей Григорьевич. — Он же в опале!

   — В опале, — спокойно повторил Андрей Иванович, — но всё ещё вельможа, и очень значительный. Ведь его многие любят.

   — Любят? — вновь удивился князь Алексей. — Да за что ж любить-то его?

   — Есть за что, дорогой князь.

   — За то, что неправедным путём богатства себе нахватал? За это, что ли?

   — Нет, дорогой князь, богатство рождает не любовь, а зависть, а светлейшего любят за его прошлые большие заслуги в военных победах.

   — Любят? — с иронией повторил князь Алексей Григорьевич. — «Любили» — хотел ты, наверно, сказать, Андрей Иванович.

   — Нет, любят, — повторил Остерман. — Любят за его близость к государю Петру Великому, с которым и победы для России вместе добывал.

   — Да-а, — протяжно согласился князь Алексей, — это верно, в военном деле храбрее его, почитай, и не было никого.

   — Вот-вот, — медленно проговорил Остерман, — и я о том же толкую. Он хоть и в опале сейчас по указу государя, — тут он вновь тонко улыбнулся и помолчал, словно давая понять собеседнику, кому принадлежит заслуга свержения светлейшего, — но ещё очень, очень силён, — повторил он несколько раз задумчиво.

Ничего не понимающий князь Алексей Григорьевич вопросительно смотрел на Андрея Ивановича.

   — Нам сейчас что важно? — прервав молчание, обратился Остерман к Долгорукому.

   — И что же?

   — Нам сейчас важно, — медленно и очень веско проговорил Остерман, — сейчас важно одно: удалить светлейшего князя из столицы вон. А там посмотрим, посмотрим, — протянул Андрей Иванович и умолк.

Он очнулся от сна в полной темноте покачивающейся повозки и несколько секунд никак не мог сообразить, где он находится и что с ним происходит. Услышав за стенкой кареты звяканье оружия караульных солдат, вспомнил всё случившееся, с тихим стоном отходя ото сна. Привалившись к углу кареты, он вновь закрыл глаза и углубился в свои мысли и переживания. Но цепкая его память никак не хотела вернуться к недавним событиям, ко всему тому, что случилось совсем недавно.

Откуда-то из затуманенного сознания выплыл недавний разговор со свояченицей Варварой Михайловной, которая в пылу ссоры назвала его трусом из-за того, что не обратился он за помощью к своим войскам, которые были ему подвластны и в которых он сам был уверен. Тогда в споре с Варварой Михайловной он не стал ей ничего объяснять, просто промолчал, но сказанное ею в запальчивости слово «трус» острой иглой застряло в его мозгу. И сейчас, перебирая события своей непростой жизни, покачивая головой, он произнёс почти вслух: «Нет, дорогая моя Варвара Михайловна, трусом-то я никогда не бывал».

Ему припомнились давние славные его молодые годы, годы бесконечных войн, где он рядом с другом-царём не струсил ни разу. Ни тогда, когда выводил войска из почти окружённого шведами Гродно, ни в самом жарком бою под Полтавой. «Полтава, Полтава», — повторил он несколько раз и видел себя молодым, здоровым, сильным, искренне привязанным к великому государю, любящим его.