Он увидел руки, длинные застывшие руки, сложенные на груди, и плоское обручальное кольцо на пальце. Он смотрел на кольцо, и ему казалось, что похороны уже кончились, они сидят за столом, он поднимается среди всеобщего молчания: «Умер человек, который делил со мной радость и печаль».
Он смог наконец заплакать, лицо его сморщилось, однако он знал, что плачет не о Рагне, а только о самом себе, растроганный собственными словами и блеском собственных глаз, которые бессмысленно отражают пламя свечей за столом, плачет о маленьком плоском кольце на пальце, которое расплылось и превратилось во множество колец. Он перестал плакать и сидел молча, мигая глазами. Что-то в нем рванулось наружу, к Par-не, к мертвой Рагне, но он не мог ничего вспомнить, только долгие звонки, раздававшиеся в доме, вечные звонки из ее спальни, и Лисбет, носившуюся вверх и вниз по лестнице, Лисбет в черном платье и белом переднике; только подносы с нетронутой едой и запах, ощутимый, несмотря на цветы и одеколон. Он заходил к ней лишь на минутку, задерживая дыхание. А теперь вот мрак, спущенные гардины, осторожные шаги, приглушенные голоса. Хоть бы поскорее все это кончилось. Но оно все продолжалось. Нет, этим путем он никуда не придет. Он попытался вспомнить тот день, когда врач сказал: «По-моему, это рак».
Слово «рак» прозвучало тогда в первый раз, он, услышав его впервые, согнулся под его тяжестью и уставился в ковер, чтобы никто не видел его отчаяния. Но он-то знал, что испытывает вовсе не отчаяние, а торжество, неслыханное торжество: свобода! Наконец-то совсем свободен, сам себе господин! Никто больше не знает, каким я был ничтожным и бедным, никто не будет, глядя мне в лицо, вспоминать об окольных до-Рогах, о черных ходах, о неблаговидных поступках, мелком плутовстве, о том, каким образом мне удалось открыть собственную маклерскую контору и втереться в круг Трока и его друзей. Он вспомнил, как они были в гостях, как Рагна и Трок исчезли и долго не появлялись и все делали вид, что ничего не замечают. И вдруг они вошли: Карл Трок держал Рагну под руку, и она, неестественно смеясь, сказала: «Аксель, подойди сюда и выпей с Калле на брудершафт. Мы с Калле выпили на брудершафт!»
В ту минуту он понял, что они с Рагной наконец выбились в люди, и закрыл глаза на то, что произошло, нет, не закрыл, он знал, он отчетливо видел это, да, закрыл глаза и ничего не знал. Ведь он ни о чем не спросил, и они никогда об этом не говорили. Теперь он наконец вспомнил Рагну и услышал, как она говорит, говорит оглушительно громко, увидел, как она улыбается своими белыми волчьими зубами, как она взглядом шарит везде и всюду, как она командует рабочими, перевозившими мебель, столярами, малярами, когда они перебирались из квартирки в маленький домик, из маленького домика-в большой дом, как она переставляет мебель, суетится вокруг торшеров, ковров, гардин, в магазинах перебирает куски материи, щупает ее, задает вопросы, торгуется, как она стоит в передней, принимая гостей, берет их под руки и знакомит, а потом сидит во главе стола у зажженных свечей и говорит, говорит, обращаясь то направо, то налево, и замечает каждую мелочь. И властвует, скаля белые волчьи зубы. Все это как бы происходило сейчас перед ним, оглушало, приводило в растерянность, а он сидел и видел только вещи, ее вещи, ее взгляд, устремленный на вещи, руки, передвигающие вещи, и слышал голос, по-волчьи властный голос, за вещами, внутри вещей. Снова возникла мысль, что она наконец умерла, что он свободен, сам себе господин. Он чувствовал, что так думать нельзя, его за это покарают некие таинственные силы – может быть, судьба, может быть, Бог. И знал, что это неправда, не вся правда, что должно быть что-то другое, что-то такое, за что можно ухватиться и держаться. Его словно кто-то заставил подняться с кресла и подойти к изголовью кровати. Он смотрел на белое запрокинутое лицо, но не испытывал ничего, кроме страха. Почувствовал себя маленьким мальчиком, тем самым мальчиком, который однажды оступился и покатился с крутого берега в реку. И сейчас он катился вниз, хватаясь руками за комья земли, пучки травы, они не удерживали его, и он все катился вниз, а снизу поднималось что-то ледяное и черное и хватало его. Наконец страх исчез, осталось только молчание.
Нет, он не знал ее. Он не знал, кто она. То, что он считал ею, были только гримасы, игра света и тени, круги на воде, легкая пыль, поднятая ветром, а может быть, и того меньше – просто ненужные безделушки, вуаль с танцующими на ней мушками. Теперь все это растворилось, пропало, мелкие морщинки и глубокие складки разгладились, последний след ее мыслей давно исчез с лица, и другое лицо, ломая скорлупу, медленно и неотвратимо пробивалось на свет, и вот оно перед ним и живет своей незнакомой, непонятной жизнью. Он не мог теперь дотронуться до него, не смел смотреть на него – так недоступно оно было, такое малое отношение имело к нему, Тидеману, и тому, что он думал о жене. Ему показалось, что он сам умирает, уходит в другой мир, а она идет навстречу и говорит: «Кто ты? Видела ли я тебя когда-нибудь раньше?» Ведь она не знала его, а он не знал ее, и все же они словно вопрошали друг друга о чем-то, словно вместе искали что-то ощупью в темноте-А может быть, они и встречались раньше, только это было так давно, что никто из них этого не помнил. Он долго стоял раздумывая, но все никак не мог припомнить, где он видел это незнакомое лицо, это молодое лицо, лежащее перед ним в вечном покое смерти. Потом он решил, что взгляд его оскорбляет это лицо, он отошел от кровати, заглянул в зеркало и отшатнулся в ужасе: в нем он снова увидел ее с морщинками на лбу, с кругами вокруг глаз, с двумя резкими складками от носа ко рту, к волчьему рту…
