Две головы и одна нога - [7]

Да это и не имеет значения. Когда мы из того места вернулись ко мне, Гжегож убедительно доказал, что я женщина красивая и желанная, а мысли о том, что меня никто не любит и уже никогда не полюбит, побивают все мировые рекорды кретинизма. Напротив, и жизнь, и вся мужская половина человечества поданы мне на блюде, достаточно только руку протянуть. Отчаяние после потери мужа как-то само по себе пошло на убыль.

Тогда мы провели вместе три дня, вернее, не дня, а три вечера, ибо днем приходилось ходить на работу. Жены Гжегожа не было в Варшаве. Она уехала в отпуск. Через упомянутые три дня Гжегож должен был поехать к ней на недельку. Принимая во внимание данный факт, я еще кое-как держалась.

– Вот интересно, – задумчиво произнесла я, расставаясь, – когда ты вернешься, дрогнет ли у меня сердце?

– Мне самому интересно, – подхватил он. – И скажу тебе честно: если в мое отсутствие ты решишься и позволишь приласкать себя кому другому… рука другого принесет тебе утешение… ну рука не рука… в общем, я не буду в претензии.

Из вежливости я промолчала и не напомнила ему о наличии его паршивой жены. Я своего мужа из сердца с корнем вырвала, он же свою жену совсем наоборот. И все равно была ему благодарна за то, что воскресил меня, помог выпрямиться после пережитого. Факт – и жизнь, и ее радости еще не кончены для меня.

Не скажу, что я стала жизнерадостной, веселье не пенилось во мне шампанским, но я уже твердо решила взять себя в руки. Лучшим средством была работа. Свою специальность я любила. Я не кинулась в вихрь развлечений и поклонников, как-то меня это не привлекало, здоровый инстинкт подсказал другой выход. Вот когда я осознала, каким страшным несчастьем может стать нелюбимая работа, исполнение обязанностей, которых не выносишь. Изо дня в день заниматься тем, чего не терпишь, от чего просто с души воротит, – считай, жизнь пропащая.

Мне такое не грозило. Уже десять лет назад я хорошенько подумала над тем, какую выбрать специальность, и выбрала занятие по душе. Благодарение Господу, мои интересы были весьма широки…

Прошла неделя. В обеденный перерыв я ела свой бутерброд, когда вдруг услышала в коридоре голос Гжегожа. Кусок свежего хлеба с ветчинно-рубленой колбасой застрял в горле.

Гжегож вошел в нашу комнату, поздоровался со всеми, подошел ко мне.

– И как? – поинтересовался он, целуя мою ручку, интеллигентно замурзанную графитом мягкого карандаша. – Дрогнуло?

– Да! – ни секунды не задумавшись, ответила я правдиво и честно сквозь застрявший кусок бутерброда.

– И у меня тоже, – сказал он и пошел здороваться с остальными.

Может быть, это и была переломная минута. Я сдалась. О его жене решила просто не думать.

Вот тогда и началось. Проклятые бигуди! Не знала я ни дня, ни часа, не имела понятия, когда отыщется у него минутка свободы. Мы встречались часто и почти всегда неожиданно, вот и приходилось вечно быть наготове, при полном параде, а значит, и голова должна быть в порядке. Чертова прическа! Остальное не вызывало особых забот, на остальное я практически не тратила сил, мне не нужны были какие-то особые кремы, благовония и прочие изощрения косметики. Немного пудры, капелька туши на ресницы. Морщины мне не досаждали. И только волосы отравляли жизнь. Вот я и накручивала беспрерывно эту пакость, спала на железяках (бигуди в те времена были металлическими), нещадно отлеживая себе темя, затылок и уши. Ну почему так несправедлива ко мне судьба? У других баб волосы от природы волнистые, а вот я должна мучиться!

Только спустя много лет я перестала завидовать другим бабам. Как-то во время отдыха в палатках одна из моих приятельниц разоткровенничалась. Это была прелестная девушка лет на десять моложе меня, всегда с великолепной шевелюрой. Сколько раз я завидовала ей черной завистью, восхищаясь ее роскошными волосами! И что же оказалось? Никаких локонов от природы, все приходилось создавать своими руками. Там, на биваке, она перестала заботиться о прическе и волосики повисли прямыми стручками, ну прямо как мои. Мне всегда, нравилась та девушка, а тут я просто-таки горячо полюбила ее, бедняжку. И с тех пор всегда испытывала по отношению к ней какую-то иррациональную признательность неизвестно за что.

Идиллия с Гжегожем продолжалась год. За этот год необходимость вечно заботиться о волосах прочно закодировалась в мозгу, а на черепе появились мозоли. Мягкие, эластичные бигуди изобрели намного позже, да я и не уверена, что стала бы пользоваться ими. Мои кретинские волосы были послушны только металлу. Потом, когда я стала пользоваться пластмассовыми закрутками, за ночь такая закрутка, придавленная головой, теряла круглую форму, и волосики послушно загибались под прямым углом, да так и оставались, клянусь Богом! И никакая сила не могла заставить их не торчать над ушами, а загнутъся изящной волной. Правда, в ту пору Гжегожа уже не было…

Пока же он еще был, мне требовалось выглядеть прилично, и только я знаю, чего мне это стоило. А поскольку я, чтобы выжить, продолжала принимать лекарство в виде интенсивной работы, к ночи валилась без сил. Руки не поднимались, сколько раз хотелось бросить ко всем чертям бигуди и хоть одну ночь выспаться нормально, я не японка, в конце концов! Но нет, любовь пересиливала, я заставляла себя мобилизоваться и подумать о внешности. Игра стоила свеч…