Две души Горького - [4]

Горькому меньшие требования? Или, с другой стороны, дать ему возможность искупить свою вину? Конечно, я позвонил Горькому, и он немедленно меня принял. Как сейчас помню, были сумерки, когда я снова оказался на Кронверкском проспекте в кабинете Горького, который, нахмурившись, но тем не менее довольно приветливо спросил меня, в чем дело и чем он может мне служить. Я рассказал ему о деле брата. Горький чрезвычайно удивил меня: "Да, но к кому же обратиться, ведь они все там сумасшедшие, все, Зиновьев - сумасшедший..." И назвал еще несколько имен. "Ну, не Ленин же?" - "И Ленин - сумасшедший". И махнул рукой. Когда я об этом рассказываю, мне никто не верит, а это - факт. "Все равно, напишу Ленину. - Алексей Максимович посмотрел на часы. - Теперь 8 часов. Поезд скоро отходит, и я сразу же отправляю письмо с сыном". - "Большое спасибо, Алексей Максимович". - "Что ж спасибо, вам спасибо, что сказали мне. Ваш брат - хороший человек, может быть, удастся для него что-либо сделать. Я вот смотрю, ваша философская ассоциация процветает! Ну, пускай процветает". Я ушел. Письмо он, очевидно, действительно написал и послал, потому что брата очень скоро выпустили. Повлияло ли письмо Горького или были другие соображения - я не знаю. Известно, что впоследствии Горький писал подобные письма. Вполне возможно, что письмо с просьбой за брата уже напечатано среди писем Горького к Ленину. Тем не менее, я решил все-таки руки под доброй воле ему не подавать.

А вот еще одна, совсем другая душа Горького. Бог знает, сколько было у него душ. Расскажу еще об одном довольно интересном происшествии. Сравнительно часто, 3-4 раза в год, я ездил в Москву. Однажды, когда я возвращался из Москвы в Петербург, мой отец пошел меня провожать на Николаевский вокзал. Выходя на перрон, я заметил отцу, что у него нет пропуска. - "Ну, ты плохо знаешь русский народ, вот увидишь, меня и без пропуска пропустят". Отец еще не был стар, но рано поседел. Густые седые волосы, круглая борода - вид очень благообразный. Отец пошел со мною рядом. У выхода на перрон стоял красноармеец с винтовкой, на которой был надет штык. Пропуска пассажиров он накалывал на штык. Он взял мой пропуск, а отца, который шел за мной, спросил: "А ты, папаша, куда? Куда? Где пропуск?" - "Это мой сын, он едет в Петроград, а я его только провожать иду". - "Ну, проходи, проходи, папаша". Отец был прав. Вот это было знание русского народа. И вот мы на перроне. Поезд давно уже подан. Кое-где в окнах виднеются пассажиры, но времени до отхода еще порядочно. Мы с отцом прогуливаемся по платформе. И вдруг отец спрашивает меня: "Кто этот человек, там на площадке вагона? Ты его знаешь? Он, по-моему, тебе поклонился". Я сделал вид, что не заметил его: "Это Горький". - "Как Горький?" - сказал отец и направился к нему. Я остался его ждать, но отец позвал меня, и мне пришлось подойти - не огорчать же отца. Горький встретил меня сияющей улыбкой: "Я такой комплимент получил от вашего батюшки! Никогда в жизни такого не слышал. Вот почтил меня!" Мой покойный отец был человеком благочестивым и просвещенным. Он был исключительным знатоком еврейских священных писаний и религиозных законов, которые аккуратно исполнял. Так, например, еврейский религиозный закон предписывает, когда гремит гром, произносить благословение: "Благословен Ты, Господи, что природой Твоей наполняешь мир громовыми звуками". А при встрече с великим человеком благословение гласит: "Благословен Ты, Господи, что от величия Твоего уделяешь существу из плоти и крови". И отец, увидев Горького, произнес над ним это благословение. А Горький обрадовался неслыханно, сказав, что такого комплимента за всю свою жизнь никогда не получал. Ну что мне, бедному, было делать? Я опять нарушил свой зарок. Алексей Максимович завел со мной оживленный разговор и пригласил меня зайти к нему в купе вечерком побеседовать. Я не пошел, но он сам разыскал меня: "Что ж вы не пришли? Чайку бы вместе выпили". Я ответил, что, к сожалению, очень устал. Они присел на кушетку... Если бы мне эту историю рассказал кто-нибудь, мне показалось бы это выдумкой. Мой отец необыкновенно уважал людей из народа, создавших себе литературное имя. А большевик Горький или нет - это не важно, ведь он за его сына заступился все-таки. Я же не простил Горькому за Хацкельса, но подумал: многогранное создание - человеческая душа! Да и сам Горький считал, что у русского народа две души. А у него самого - по меньшей мере - две, на самом деле - больше.

С Горьким в России я больше не встречался. Но от профессора Льва Александровича Тарасевича я знаю, что Горький был инициатором Общественного комитета помощи голодающим в критическую зиму с 20-го на 21-ый год. Профессор Тарасевич, бывший раньше вице-председателем Пироговского общества, был назначен вице-председателем этого комитета. Он был также известен тем, что боролся с эпидемией сыпного тифа. Заседание комитета помощи голодающим проходило в большом зале Московской консерватории. Зал был полон народа. Были представители из провинций, из Петербурга, конечно. Вдруг у всех дверей появилась охрана. Вошел человек в черной крутке, заявивший, что все присутствующие здесь арестованы и будут выпускаться поодиночке. Тарасевич, бывший при этом, рассказывал, что Алексей Максимович сделал жест, как если бы хотел сказать: "Всех вас перебить бы надо!" Верно ли это или Тарасевичу только показалось - не знаю. Только сразу после этого заседания Горький решил эмигрировать. Жест Горького, если таковой был, мог означать, что Ленин как бы предал его, сыграв с ним такую шутку. Горький эмигрировал. Тарасевичу он прямо сказал, что в Россию вернуться не может, так как все они там предатели и сумасшедшие, все они - злодеи. Это мнение Горького я уже сам ощутил, когда он обещал мне написать письмо Ленину в защиту моего брата. Однако заграницей Горький поддерживал хорошие отношения с Советским посольством. О том, что Горького отравили какие-то люди на большевистских верхах, после его возвращения в Россию, я не хочу ничего говорить. Все это будут догадки - догадка на догадке и догадкой погоняет.