Две Дианы - [201]

Толпа снова зашумела:

– Пощады! Пощады!

В эту минуту Габриэль, отбросив всякую осторожность, громко воззвал к Марии Стюарт:

– Пощады, королева!

Мария обернулась, увидела его пронизывающий взгляд, поняла всю силу его отчаяния и бросилась на колени перед королем:

– Государь, на коленях молю вас! Спасите хоть одну-единственную душу!

– Государь! – с другой стороны взывал герцог Немур. – Неужто мало пролито крови? Привстаньте, государь! Достаточно одного вашего взгляда, чтоб помиловать его!

Франциск вздрогнул. Эти слова поразили его, и он решительно протянул королеве руку.

Папский нунций сурово одернул его:

– Помните, что вы христианнейший король из королей!

– Вот именно, христианнейший! – твердо сказал Франциск. – Да будет барон де Кастельно помилован!

Но кардинал Лотарингский, услыхав первые же слова, торопливо махнул рукой палачу.

И когда Франциск произнес: «помилован», голова Кастельно уже катилась по ступеням эшафота…

На следующий день принц Конде отбыл в Наварру.

XXX. Политика на иной манер

После этой страшной церемонии состояние здоровья Франциска II, и без того не блестящее, заметно ухудшилось.

Месяцев семь спустя, в конце ноября 1560 года, когда по случаю созыва Генеральных штатов двор находился в Орлеане, семнадцатилетний король слег.

В ночь на 4 декабря у постели короля разыгрывалась душераздирающая драма, развязка которой зависела от исхода болезни сына Генриха II.

В нескольких шагах от забывшегося сном больного и стоявшей рядом заплаканной Марии Стюарт сидели друг против друга мужчина и женщина.

Это были Карл Лотарингский и Екатерина Медичи. Екатерина Медичи, никому не прощавшая зла и затаившаяся было поначалу, неожиданно пробудилась от своего недолгого сна. Толчком к этому послужила Амбуазская смута.

Все растущая злоба против Гизов толкала ее в бурное море политики, и за эти семь месяцев она уже успела заключить тайный союз с принцем Конде и Антуаном Бурбонским и даже – опять же тайком – помирилась со старым коннетаблем Монморанси. Во имя одной ненависти она забывала другую.

Но Гизы тоже не дремали. Они созвали в Орлеане Генеральные штаты и обеспечили себе этим преданное большинство. На созыв Генеральных штатов они пригласили короля Наваррского и принца Конде.

Екатерина Медичи тут же поспешила предупредить их о грозящей им опасности, но, когда кардинал Лотарингский именем короля обещал им неприкосновенность, оба они все же явились в Орлеан.

В первый же день их приезда Антуан Наваррский был подвергнут домашнему аресту, а принц Конде брошен в темницу. Затем особо назначенная комиссия рассмотрела дело Конде и под давлением Гизов вынесла ему смертный приговор.

Для приведения приговора в исполнение не хватало только подписи канцлера л’Опиталя.

И в этот поздний час, 4 декабря, должно было решиться, кто возьмет верх: либо партия Гизов во главе с Франциском и Карлом Лотарингским, либо Бурбоны, которыми тайно руководила Екатерина Медичи.

Судьба тех и других была в слабых руках этого задыхающегося от боли венценосного юноши. Если Франциск II протянет еще хоть несколько дней, принц Конде будет казнен, короля Наваррского подколют в какой-нибудь драке, Екатерину Медичи вышлют во Флоренцию, и благодаря Генеральным штатам Гизы станут безграничными властителями, а может быть, и коронованными повелителями.

Если же молодой король умрет раньше, чем оба его дражайшие дядюшки избавятся от своих врагов, то борьба возобновится, но при обстоятельствах, далеко не благоприятных для них.

Таким образом, в эту холодную декабрьскую ночь Екатерина Медичи и Карл Лотарингский не находили себе места от беспокойства. Впрочем, волновала их не столько жизнь или смерть молодого короля, сколько собственная победа или поражение. Одна лишь Мария Стюарт, самоотверженно ухаживая за своим любимым супругом, не ломала себе голову над тем, что сулит ей будущее.

Но не следует думать, будто взаимная глухая ненависть Екатерины и кардинала хоть в какой-то мере отражалась в их поведении или в словах. Напротив, никогда они не были столь учтивы и столь благожелательны друг к другу, как сейчас.

И как раз в ту минуту, когда Франциск заснул, они, давая пример нежнейшей дружбы, вполголоса делились своими заветными, задушевными мыслями. Оба они придерживались правил итальянской политики, образчики которой мы уже видели в действии: Екатерина, как всегда, скрывала свои тайные мысли, а Карл Лотарингский, как всегда, делал вид, будто он ни о чем не подозревает.

Так они и беседовали, уподобившись двум шулерам, которые играют по-своему честно, хотя и пользуются краплеными картами.

– Да, государыня, – вздыхал кардинал, – да, этот бестолковый канцлер л’Опиталь упорствует в своем нежелании подписать приговор принцу. До чего же вы, государыня, были правы, когда полгода назад открыто противились его назначению вместо Оливье!

– Разве так? И нет иной возможности преодолеть его сопротивление? – спросила Екатерина, которая сама же внушила л’Опиталю мысль об этом сопротивлении.

– Я его запугивал, я перед ним заискивал, я всячески его улещал, – уверял Карл Лотарингский, – но он остался непреклонен.

– Но почему не воздействует на него герцог?