Дваждырожденные - [15]

Не сразу узнал я в этой открытой, уверенной в себе богине, дочку Сомасундарама — Нанди. Здесь, на речном берегу, в облаке сине-зеленых водяных бликов она держалась совершенно свободно и естественно, как небесная дева-апсара, недоступная низким помыслам смертных. Ее голова была гордо поднята на круглом стебле крепкой шеи, глаза смотрели без смущения прямо на меня и вспыхивали зеленым огнем, зыбким отблеском речной воды. (Но тогда я знал, что ни синих, ни зеленых глаз у земных людей не бывает.) Под солнцем, золотившем ее кожу, она казалась статуэткой из драгоценного сандалового дерева, крепкой и упругой, но в то же время гибкой, как лиана. Полоса мокрой синей ткани застывшей волной облегала ее грудь и бедра. Ее маленькие ножки крепко упирались в землю, а походка была легкой и грациозной, как у дикой кошки. Нет, все-таки, она мало походила на небожительницу, как показалось мне вначале. Скорее, ее породили смуглые боги леса и подземного царства, где хранятся зерна колдовских трав и россыпи драгоценных камней.

— Мое имя Нандини означает — приносящая радость, — сказала девушка. — Я никогда раньше не видала таких молодых риши, — добавила она и, потом, без всякой связи:

— Говорят, в городах женщинам предписано носить длинные одежды, ежедневно совершать омовения и запрещено говорить с посторонними.

Я пожал плечами:

— Не знаю как в городе, а у нас юные девушки вообще носят только кожаные пояски, к которым прикрепляют широкие листья банана. Когда листья высыхают, они просто заменяют их новыми.

— Боюсь, что мы мало походим на безупречных городских красавиц, — с улыбкой смущения Нанди стала разглаживать смуглыми ладонями складки мокрой ткани на своих крепких бедрах. Потом, не говоря ни слова, но улыбаясь мудро и таинственно, она ушла домой, зная, что я завороженно смотрю ей вслед. А я еще долго сидел на пылающем под солнцем речном песке. Я был в странном состоянии, напоминавшем самосозерцание, но только полный покой и отрешенность сменились жарким биением крови и жаждой действий. Краски мира обрели ясность, а формы предметов, наоборот, потеряли четкость, расплываясь перед глазами.

Река жизни изменила русло. Мир обрел новые краски. Кто из риши назвал бы мои чувства пробуждением? Но тогда что же это было?

В моем сознании картины тех дней, все детали, острые грани стерты одним сиянием памяти о Нанди. Я даже не могу вспомнить, о чем мы говорили друг с другом. Все, что сопутствовало нашему общению, превратилось потом лишь в золотисто-розовый, ничего не значащий фон, призванный выделить и сохранить в первозданной ясности главное — ее лицо, ее фигуру, выражение глаз.

Счастье, подобно золотой взвеси, искрилось, переливалось, мерцало среди цветов и деревьев моей земли. Неужели оно всегда было здесь, а я только сейчас научился видеть и принимать его щедрые дары? Почему раньше я не замечал, как много радости в самом обыденном из всех человеческих ощущений — ощущении жизни?

Ночью мне снились цветные сны. Очевидно, привычка сделала свое благое дело: ночные страхи больше не входили в мою лесную хижину. Ничья воля не налагала на меня ответственности. Ничьи злые помыслы не угрожали моему спокойствию. Если я совершенно не помню, что делал первые дни, вернувшись в лес, так как все заслонила фигура Нанди, то в последующих моих воспоминаниях ее облик почти полностью теряется, сливаясь со всем миром. Нанди — река, восторг прохлады, блеск драгоценных камней, Нанди — забродившие, как молодое вино, силы, миллион новых чувств и мыслей, миллион ярких цветов и оттенков, переходящих друг в друга, сливающихся так, что нельзя определить принадлежность форм и красок. Уподобившись вдохновенным чаранам, я сочинял тогда первую в моей жизни песню:

Голос ее — пение лесных птиц.

Изумление красотой мира в ее глазах,

Что ранними звездами взойти над вечерней зарей ее губ.

Благоухание цветов — ее дыхание.

Стан ее — гибкая ветка,

На которой тесно спелым плодам грудей.

Как жил я раньше, не зная, что весь мир —

Лишь знамение нашей встречи?

Я мысленно рисовал картины нашей будущей любви. Я уже видел, как мы рука об руку путешествуем по бесконечным дорогам среди гор и лесов, как я учу Нанди искусству ощущать дыхание мира. То, что девушка была где-то далеко в деревне со своими родителями, и, что я сам понятия не имел, как же стать риши, меня нисколько не смущало. Почему-то я был уверен, что моя судьба решена. Вся будущая жизнь представлялась мне, как прямое широкое русло равнинной реки, текущей на восход солнца. Что могло помешать моему пути?

Приходя в деревню, я с некоторым сочувствием смотрел на занятых повседневными заботами крестьян. Мне стыдно вспоминать, но я быстро свыкся с положением молодого мудреца. Не надо было заботиться о пропитании — Сомасундарам следил за тем, чтобы, когда б я ни пришел в деревню, для меня всегда был готов запас провизии. Крестьяне почтительно кланялись мне на улице и предлагали подношения. Я не очень утруждал себя размышлениями о возможной плате за такой почет.

Однако во время одной из моих прогулок с Сомасундарамом по деревне пришлось задуматься и об этом. Был вечер. Дневная жара несколько спала, и последние лучи солнца пронизывали острыми стрелами щиты слоистых облаков. Пурпурные пятна лежали на верхушках пальм. Птичий грай переплетался с журчанием воды в поливных каналах. На душе у меня было спокойно и чисто, как в пруду с белыми лотосами. На Сомасундарама окружающая красота навеяла глубокую меланхолию, и, оставшись со мной наедине, он начал сетовать: