Дважды Татьяна - [49]

Таня чувствовала: оставаться под началом гитлеровцев Косте опасно. Особенно после истории с газетой.

Он не только заслуживает доверия — он его заслужил. Надо выручать парня, придумать способ, как отправить его в партизанский край…

На счастье, у Кости было несколько образцов увольнительной записки: Кошевой на всякий случай снабжал ими близких приятелей. Костя вписал число, час и вышел из казармы, чтобы никогда в жизни больше в нее не возвратиться.

Спустя несколько дней Тане удалось с подводой «оттуда» переправить Костю в партизанский отряд.

Тревожные вести незадолго до этого дошли до Кучерова. От своих «самогонных клиентов» — полицаев, охотно болтавших с ним за очередной стопкой и даже просивших нередко помощи, Кучеров узнал, что за Тамарой Синицей и за всеми, кто бывает у нее, приказано установить тщательную слежку.

Ни о чем допытываться Кучеров не стал — боялся вызвать подозрение, но сигнал этот не сулил ничего доброго.

Через связных Таня снеслась с Андреем, с партизанским командованием. Тамара Синица покинула Минск. Четверо детишек остались на попечение бабушки. Им наказали на все вопросы о маме отвечать: «В деревню уехала, за продуктами».

В январе 1943 года из батальона бежал к партизанам Сергей Ковалев. Ему нельзя было оставаться после исчезновения Тамары. Их слишком часто видели всех вместе.

Тане становилось все труднее. Таял круг ее помощников. Но самой ей покидать Минск пока что было нельзя. Боец Татьяна Климантович оставалась на своем посту.

Суровое время дало ей суровых и требовательных учителей. Но и придирчивый Андрей, и немногословный Батя могли быть довольны ею. Иногда она вспоминала того солдата, который покинул их с Сергеем в трудные минуты, под Новый год, и бежал куда глаза глядят.

У подпольщиков было все обдумано: солдата должны были спасти. Он же, в припадке слепого ужаса, ринулся навстречу гибели. Таня узнала, что он был задержан и расстрелян.

Горькая, но поучительная история…

Таня ночевала на разных квартирах. Иногда она забегала к Терезе Францевне, помогала постирать, наварить нехитрого супу для ребятишек. Ей был близок этот дом — первый добрый кров на оккупированной земле. Скучали по ней и дети, а Лена, старшая, готова была идти за Таней куда угодно и на что угодно.

Приближалась годовщина Красной Армии — 23 февраля. И вновь люди на оккупированной земле готовились тайком отметить эту дату, один из установившихся в родной стране праздников — день рождения армии, которую ждали, в приход которой свято верили.

В день двадцать пятой годовщины создания нашей армии дядя Юркевич вместе с возчиком Овчинниковым вернулись из партизанского края в Минск. Среди продуктов, лежавших на подводе, были гостинцы, которые партизаны прислали семье Тамары Синицы. Там было письмо и для Тани. Никто, кроме нее, не разобрался бы в этом на первый взгляд наивном любовном послании. На самом же деле это Андрей просил срочно добыть важные, интересующие Москву сведения.

Юркевич с Овчинниковым, доставив гостинцы и другим семьям, шумно торгуясь для виду, отправились с порожней подводой по домам.

Елена Игнатьевна давно дожидалась мужа к обеду. Но не успела она поставить перед ним тарелку с дымящимся супом, как Афанасий Иосифович сорвался с места: он случайно увидел в окно двух гестаповцев, которые шли прямо к его калитке. Они вели женщину, едва державшуюся на ногах.

Юркевич все понял, увидев ее.

Он открыл нижний ящик шкафа, сгреб в кучу лежавшие там письма и фотографии, швырнул в топившуюся печь.

«Арсенал» был пуст, хоть шаром покати, — кроме коз, в погребке ничего нельзя было найти: все оружие накануне успели вывезти партизанам.

Женщина, которую вели гестаповцы, еще недавно числилась связной партизанского отряда, многое знала о работе подпольщиков, бывала у Юркевичей, приносила к ним листовки, передавала поручения.

Но сейчас молодую, здоровую Любу Жук трудно было узнать!

Полуодетая, несмотря на лютую стужу, с рассеченной грудью, в изорванном окровавленном платье, она, как вошла, с порога заговорила:

— Дядя Юркевич, прости меня… Вместе работали, вместе погибать будем… Пить дайте, пить!

Лицо ее превратилось в кровавую маску, и с болью, с ужасом и отчаянием смотрели на Юркевичей воспаленные глаза.

Тетя Юркевич дрожащими руками поднесла Любе кружку с водой.

Немец выбил кружку из рук, отшвырнул Елену Игнатьевну. Охнув, она осела на пол.

Через полчаса гестаповцы вели по улице уже четверых арестованных: взяли и возчика Овчинникова. И всю дорогу Люба твердила, как обезумевшая:

— Дядя Юркевич, прости… Ой, родненькие мои, простите меня, мочи не было больше молчать, видите, что со мной сделали…

Но другие арестованные, шагая рядом с ней, молчали. Молчали они и на допросах в гестапо, и на очных ставках. Их держали в тюрьме, били, показывали фотографии, требуя назвать фамилии, адреса этих людей. Но, даже глядя на знакомые лица, все трое отвечали одно и то же: «Не знаем… Никогда не видели…»

Только однажды Елена Игнатьевна увидела своего мужа в тюрьме, избитого, в синяках и кровоподтеках.

— Я ничего им не сказал, — шепнул он. — Бедная ты моя, видно, не суждено нам вместе век скоротать.