— Что-о-о? У тебя — собака. А у меня — график.
— Одну минуту… — умолял Костя. — Вы же видите, что сестра ревет…
— Пожалейте детей! — заступилась за Жужуну и Костю толпа провожающих.
— Пилот — к самолету! — строго сказал начальник.
— Но, кроме дэток, как будто нэту ни одного пассажира? — приподняв брови, спросил его дядя Бичико.
Послышались звуки маршевой песни.
Ребята шли парами. В руках у них были национальные инструменты, точь-в-точь такие, какие Костя видел в музее: чанур — дедушка виолончели; труба — санквир; чанг — инструмент, похожий на лиру… Местийская средняя школа провожала свою лучшую ученицу.
Приблизившись к полю аэродрома, ребята выстроились полукругом.
Перед ними, размахивая руками, остановился их дирижер — руководительница кружка…
— Да вы успокойтесь, — уговаривала Жужуну и Костю Марион Гордавадзе. — Мы вам его дошлем… Не оставаться же ради собаки…
И вдруг вдалеке мелькнуло знакомое платье — черное. Оно неслось с быстротой древних стрел охотников-сванов. Рядом с черным платьем летел Тэтнульд.
Пока вокруг пререкались, никто не заметил, как исчезла Натэла. А Натэла тем временем сбегала за Тэтнульдом…
Начальник аэродрома набрал побольше воздуху в легкие и сказал так строго, что разбежались в разные стороны длиннорылые щетинистые свиньи с веселыми поросятами.
— Пассажир Шалаев, не забудь билет для собаки.
Костя с достоинством зашел в деревянное зданьице и купил Тэтнульду билет.
В безмолвной толпе произошло движение. Жужуну и Костю обнимали и целовали. Кто-то заплакал.
Пассажиры шли к самолету. Впереди — летчик. За ним — Тэтнульд. Зашумел мотор.
Повернувшись спиной к самолету, руководительница кружка Элинор Бакрадзе взмахнула руками… Грянула музыка.
Нежно и странно пели сванские инструменты… Что же, что это такое?..
Да, конечно… Инструменты оркестра были национальные. Но, выражая уважение к русскому мальчику-гостю, музыка, которую исполнял оркестр, была русской. Чанур, и чанг, и санквир играли увертюру к опере «Руслан и Людмила».
Жужуна и Костя поднялись по крутым ступенькам.
Самолет оторвался и полетел. Взвился вверх. Выгреб крылом и отбросил назад синеву неба. Отбросил ее и пошел ввысь.
А-ах, Людмила, ты…
Турум пам-пам…
Под самолетом осталось скошенное поле.
Брат и сестра сидели, прижавшись друг к другу, положив на колени прямые ладони, традиционно, как это бывает на старых снимках, снятых деревенским фотографом. У их ног лежал чемодан. Рядом с ним, охраняя добро хозяев, — собака.
Ввысь. Вверх. И еще раз ввысь.
Камень, вода и небо.
Небо. Солнце. И камень.
…Лечмурский хребет. Рионская низменность…
«Подожди, подожди… Ведь ты еще ничего не знаешь: они широкие, наши московские улицы… Ну, как бы тебе сказать?.. Как Ингур.
И ты не думай: в Москве тоже есть горы. Есть. Воробьевы горы.
И есть река. Зовется Москва-река…
И ветры есть. Они живут в метро. Не сванские ветры, конечно, а маленькие, подогретые.
Но, понимаешь, вечером, если выйдешь на балкон, Москва звенит: у нас под балконом улица.
Ну, там разные автомобили, или кто-нибудь разговаривает или засмеется.
А за этим шумом — другой, в другом переулке. И дальше… Шумки, шумки…
А еще огни.
Ну, например, огонь на тридцатом каком-нибудь этаже, и внизу, под нашим балконом, и там, где кино, — огни разноцветные, и там, где продают пирожки с мясом и разные там шоколадные мороженые…
Ты знаешь, Жужуна, я очень люблю… то есть папа любил московские переулки. Мы всегда ходили втроем. И можем опять: я, ты, мама.
У нас есть очень большие дома, а есть маленькие, старинные. Глянешь в окно — потолок лепной. А у входа — лев. Каменный. Не веришь?
Наш папа — он все любил.
Жужуна, а у нас под кроватью мамины болотные сапоги и брезентовая куртка. Как у ваших охотников. Она молодец — мама.
А Юрий Аркадьевич — ну, тот самый Богданов, — он здорово свистит. Как зяблик, как перепел. Может даже как иволга. Да ты что? Посмотри на меня, Жужуна!
Москва. Там мой дом. И твой дом! И родина нашего папы…»
Лечмурский хребет. Рионская низменность. Впереди — широкое поле аэродрома.
Первая посадка в городе Кутаиси.
