Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - [239]

Теодор Вайсберг тоже был там, но в дискуссиях участия не принимал, оставаясь по своему обыкновению молчаливым и замкнутым. Конечно, он понимал, что отправляясь в Циньпу, свою работу в «Империале» он потеряет: хозяин-голландец моментально найдет ему замену. Теодор, однако, был по горло сыт унылым, однообразным и бессмысленным существованием мальчика на побегушках. Да, в гостинице давали чаевые, и он был вынужден их брать, хотя и с омерзением. А здесь, на фабрике, у него будет настоящая работа — пусть тяжелая, зато вполне достойная! Так что «Империал», его владелец и его постояльцы могут катиться к дьяволу…

Теодор решился на этот шаг, не спрашивая мнения Элизабет, не ища ее одобрения. С тех пор, как им пришлось перебраться под лестницу административного здания бывшего завода металлоконструкций, его жена словно перешла в иную реальность, стала безучастна по отношению к окружающей действительности; телом она была там, но душой практически отсутствовала. Она отправлялась на работу в «Синюю гору», исполняла там свой немецкий репертуар, потом возвращалась домой. Но все это происходило по инерции, по привычке. Лишенная надежд и желаний, Элизабет все еще как-то влачила существование, потому что не знала, как не жить. Она даже не знала, что это называется выживанием.

…К пограничному рубежу Зоны — охранявшемуся японским патрулем мосту через Сучоу — разношерстную толпу повел господин Го Янг: невыспавшийся, сердитый на весь свет, а потому рыкавший по поводу и без повода, но как всегда облаченный в черный костюм и при галстуке. По ту сторону моста их ждали японские военные грузовики, чьи работавшие на холостых оборотах двигатели окутывали весь квартал голубоватым туманом дизельного выхлопа.

50

Под завязку набитые людьми вместительные грузовики неслись, подскакивая, по усеянной давно не латанными дырами дороге в Циньпу. По обеим ее сторонам тянулись расположенные террасами холмы, сплошь покрытые рисовыми полями. То здесь, то там среди них, как межевые камни, торчали маленькие пагоды — а может, посвященные предкам капища. Несмотря на ранний час, крестьяне, по колено в воде и с мокрыми от пота спинами, уже боронили тучный ил, покрикивая на рогатых черных буйволов. Сквозь рев двигателей пробивался перезвон плоских колокольцев на шеях этих послушных животных. Утреннее солнце — нет, множество солнц, у каждой делянки свое — любовалось собственным отражением в воде и весело неслось параллельно с грузовиками. Селения прятались где-то за холмами, но и оттуда до дороги долетало дыхание крестьянской жизни: петушиное кукареканье, детский плач, запах дыма от очагов. Даже серая пыль, которую вздымала автоколонна, не душила, а услаждала — ведь она тоже пахла деревней и сухими травами; совсем не то, что бензиновый и болотный смрад Шанхая. В этот необыкновенный день, среди свежей зелени рисовых полей с замершими на одной ноге цаплями, под просторным голубым небом с летящей вдали стаей журавлей на фоне подернутых голубой дымкой гор на горизонте, у беженцев становилось легче на сердце — пусть даже его щемила тоска по собственному, утраченному, как казалось, навеки, миру.

Ехать было не так уж далеко: вскоре затопленные рисовые поля кончились и впереди, на другом краю бесплодного кочковатого плато, замаячили дымящие фабричные трубы и высокие, явно индустриальные строения. Очевидно, это и были промышленные окраины Циньпу. Грузовики замедлили ход и наконец остановились посреди равнины.

Далеко впереди путь их колонне преграждала огромная толпа: сотни мужчин, женщин, детей. Из кабины головного грузовика выскочил японский офицер и поспешил туда, узнать, в чем дело. До ехавших в кузовах пассажиров долетал неясный на таком расстоянии гвалт. Кто-то кричал что-то по-китайски, японский офицер кричал в ответ, но на своем языке, а в результате происходящее никому не становилось понятнее.

Во всяком случае, грузовики долго не двигались с места и сидевшие в них плечом к плечу люди нетерпеливо вытягивали шеи, стараясь разглядеть поверх кабин, что там за заваруха. К своему удивлению они обнаружили, что толпа по большей части состояла не из азиатов, а из европейцев в синих рабочих робах.

Вот тут-то их поджидал настоящий сюрприз! Издали донесся усиленный рупором ясный мужской голос, прокричавший по-русски:

— Эй вы, там! На идише или иврите кто-нибудь из вас говорит? Понимаете, что я спрашиваю? Идиш! Иврит!

Обитатели Зоны недоуменно переглядывались. Идиш? Иврит? С какой стати и кому они понадобились здесь — в Циньпу?! Ну и страна этот Китай, все тут навыворот!

С одного из грузовиков спрыгнул ребе Лео Левин и зашагал к колыхавшейся метрах в ста толпе. Проходя мимо головной машины, он заметил за ветровым стеклом перепуганную физиономию комиссара Го. Очевидно, и «еврейского царя» происходящее застало врасплох.

— Я говорю на идише и иврите, — сказал раввин.

Вперед вышел крупный мужчина в синей спецовке с короткой бамбуковой дубинкой в руке, кинул на Левина мрачный взгляд и проговорил на идише:

— Мы так поняли, что вы — евреи из Германии и Австрии…

— Совершенно верно, по большей части мы оттуда, — все еще недоумевая ответил тот.