Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - [209]

Этот швейцарец Жан-Лу три месяца болтался по Шанхаю в качестве корреспондента европейских газет. Часто, чуть ли не ежедневно, его можно было встретить у фотоателье «Агфа» на Северной Сечуаньской дороге. Там ему проявляли и печатали фоторепортажи, которые он рассылал по неизвестным адресам. В близлежащих питейных заведениях его часто можно было видеть в компании хозяина «Агфы», Альфреда Клайнбауэра, известного ценителя русской водки.

Жан-Лу терзался жизненно важным для него вопросом: была ли Хильда Браун, которую он знал в Париже, агентом гестапо под прикрытием? Не она ли стукнула на него в полицию, что привело к аресту, допросам и прочим мытарствам, увенчавшимся депортацией? Ведь не просто так она выдавала себя за еврейку, бежавшую из нацистской Германии? А теперь вдруг оказалась служащей дипломатического представительства той же самой Германии! Шанхай лежит в пятнадцати тысячах километров к востоку от Парижа… так что тут она, по всей вероятности, начала новую игру, уже с чистого листа, с новой легендой и измененной биографией. По новым законам Рейха еврейку не приняли бы на работу в официальное учреждение, но агент под прикрытием совсем другое дело! Да и сами послы нередко находились под наблюдением людей, формально им подчиненных: скажем, шоферов или дипломатов низкого ранга — такова была практика большинства спецслужб.

Когда Хильда вышла из кафе и стала спускаться по направлению к реке, он за нею последовал. Нанкинская улица пересекает широкую, всегда праздничную набережную Вайтань, что тянется вдоль правого берега великой Янцзы. Воды этой реки бороздят самые разные суда — от барж и шныряющих во все стороны джонок до солидных пароходов и моторных катеров. Здесь пришлось остановиться, и, соблюдая значительную дистанцию, вслед за нею остановился Жан-Лу, этот странный швейцарец с простодушным крестьянским лицом южанина.

Прохожие тоже замедлили ход, причем те из них, кто был дальше от перекрестка, не понимали, в чем дело, и напирали, досадуя на задержку. Дело же было в том, что со стороны реки на них надвигалась плотная людская масса — многотысячная демонстрация. Люди несли испещренные иероглифами плакаты. Лишь немногие из европейцев умели читать по-китайски и по-японски, но вот мелькнуло и несколько написанных по-английски транспарантов, которые позволяли понять, в чем дело: «Японцы, вон! Китай — не колония!», «Прекратите разграбление Китая!», «Работа и безопасность», «Долой войну!». Среди демонстрантов были студенты и рабочие, люди в солидных костюмах и в фабричных спецовках, молодые и пожилые, даже женщины с детьми. Впереди шагала внушительная группа почтенных профессоров Шанхайского университета, видных интеллектуалов и бородатых буддийских теологов. Облаченные в традиционные одежды буддисты напоминали фарфоровые фигурки из молитвенных ниш, хотя и не совсем, ибо, в отличие от небесных старцев, они шли под вполне земными политическими лозунгами.

С противоположного конца Прибрежного бульвара, со стороны Английского сада, донеслись трели полицейских свистков, цокот копыт по мостовой и предупредительные выстрелы. Миг — и китайская конная полиция при муниципальном департаменте безопасности, созданном и финансируемом японской военной администрацией, врезалась в толпу и принялась налево и направо хлестать кожаными плетками.

Не успела Хильда оглянуться, как охваченная паникой толпа подхватила ее, закружила и понесла прочь — в хаос воплей, полицейских свистков, ружейных выстрелов и стука копыт. Цепь пеших полицейских пустила в ход бамбуковые палки, без разбору колотя демонстрантов с тем, чтобы вытеснить их с Нанкинской улицы. Какой-то полицейский начальник сиплым голосом выкрикивал угрожающие, короткие команды по-китайски.

Двое полицейских волоком тащили упиравшуюся, исходившую криком женщину, за чью юбку держалась рыдающая от ужаса девочка. Один из них яростно оттолкнул ребенка, и тот упал на асфальт. Не помня себя, Хильда бросилась на помощь и сумела выдернуть девочку из-под лошадиных копыт. Конный полицейский перегнулся в седле, дернул Хильду за рукав и почти его оторвал, но она продолжала храбро заслонять собой ребенка, сыпля при этом цветистой бранью на всех известных ей европейских языках.

Когда полицейский сгреб в кулак волосы Хильды и поволок за собой, тот человек, что до сих пор скрытно следил за нею, швейцарец Жан-Лу, схватил его за другую руку и сдернул с седла. Спешенный всадник тяжело рухнул на землю, но тут же вскочил на ноги и замахнулся плетью, так что неожиданному защитнику Хильды пришлось хуком справа уложить его обратно на асфальт.

Обнимая плачущего ребенка, Хильда чуть язык не проглотила от удивления: всклокоченный и запыхавшийся, перед ней стоял ее парижский знакомец — тот самый, которого она знала под именем Владек.

— Владек, это ты? — все, что она смогла вымолвить.

Он не успел ответить на этот, прямо скажем, бессмысленный вопрос, потому что полицейский, несмотря на то, что он был явно напуган, снова поднялся с земли и теперь уже потянулся к кобуре. Так что хук справа пришлось повторить.

37

Камера с одним-единственным зарешеченным оконцем трещала по швам. Не меньше пяти десятков арестованных демонстрантов — как мужчин, так и женщин, сидели на деревянных скамьях, а то и прямо на полу, и тихо перешептывались. Когда полицейские втолкнули туда Хильду и Владека, арестанты примолкли, хотя вряд ли европейцы смогли бы понять хоть слово из их разговоров. На скамьях не нашлось свободного местечка и Владек, оглядевшись, уселся прямо на пол, полностью игнорируя свою спутницу. Она немного поколебалась, но, в конце концов, покорно устроилась с ним рядом на грязном цементе, усеянном окурками и шелухой арахиса. Повисло напряженное молчание. Хильда то и дело поглядывала на Владека, надеясь, что он заговорит, но тот, мрачно уставившись куда-то вдаль, отказывался встречаться с ней взглядом.