Двадцатые годы - [5]

Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.

— Это от меня память, — скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. — На всю жизнь. А ты мне… — Он запнулся, не зная, что сказать. — А ты мне… Хоть пуговицу!

Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров — все позабылось на мгновение.

— Да у меня и пуговицы-то… — несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. — Постой…

Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.

— Не серчай, больше нечего, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но ежели на память…

— Спасибо, — сказал Славушка и спрятал газету в карман.

— Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. — Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.

Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.

— Куда ж теперь? — спросила она сына. — Обещали выслать лошадь, но как ее найти?

— А мы подождем, — сказал Славушка. — Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…

Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил — неизвестно кому, неизвестно зачем — поезд продолжал стоять — и тоже ушел с перрона.

Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.

— А ну как за нами не приедут? — тревожно спросила Вера Васильевна.

Они сели на диван.

— Ты хочешь есть? — спросил Славушка.

— А ты? — спросила Вера Васильевна.

— Не особенно, — сказал Славушка. — Вот чаю бы с печеньем…

— Ты у меня фантазер, — сказала Вера Васильевна. — Ты помнишь, когда ел печенье?

Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.

Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:

— Могет, ты-то и есть барыня, ась?

— Вы за нами? — обрадовалась Вера Васильевна. — Только какая же я барыня?

— Ну как не барыня. Только больно худа… — Он похлопал себя кнутиком по рукаву. — Поедем, что ли?

У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.

— Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, — объяснил незнакомец. — Кланяться велели.

— Кто? — спросила Вера Васильевна.

— Известно кто, — сказал мужик, отвязывая лошадь. — Павел Федорыч.

— А вы кто же будете? — поинтересовалась Вера Васильевна.

— Мы-то? — удивился мужик, точно это было само собой очевидным. — Мы работники.

Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.

— Садитесь, что ли. Дорога дальняя.

— А вы кем же работаете? — спросила Вера Васильевна. — Кучером?

— Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.

— Очень приятно, Федосей, — сказала Вера Васильевна. — А как по батюшке?

— А меня по батюшке не величают, — сказал Федосей. — По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.

Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.

— Ой, как мягко! — воскликнул Славушка.

— Тебе удобно? — спросила Вера Васильевна. — Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.

— Я уже не маленький, мама, — возразил Славушка. — И к тому же на мне калоши.

Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.

— Мил-лай!

— А как ее зовут? — спросил Славушка.

— Чевой-то? — спросил Федосей. — Вы об ком?

— Говорю, как ее зовут? — повторил Славушка, кивая на лошадь.

— Кобылу-то? — переспросил Федосей. — Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…

— Это как на завод? — не понял Славушка.

— Ну, для хозяйства, для хозяйства, — сказала Вера Васильевна. — Та лошадь получше, вот ее и берегут.

— На племя, — разъяснил Федосей. — От ей потомствие будет получше.

Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.

Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.

— Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? — полувопросительно сказал он и покачал головой. — Мы-то думали…

Он не договорил.

— Кто мы? — спросила Вера Васильевна.

— С жаной мы, — пояснил Федосей. — Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…

— Так что же вы думали? — поинтересовалась Вера Васильевна.

— Думали, показистей будешь, — с прежней непосредственностью объяснил Федосей. — А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…

Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.

— А сколько верст до Успенского? — спросил Славушка.

— Верст-то? — переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. — Поболе сорока.

Нельзя понять, много это в его представлении или мало.