Двадцатые годы - [2]

Славушка опустился на пол и, намерзшийся, голодный, усталый, тут же задремал, прикорнув к материнским коленям.

Присев в проходе на корточки, их спаситель пытался вглядеться в незнакомую женщину.

— Не знаю, как уж вас там, мадам или гражданка, — спросил он, — куда ж это вы, а?

— Меня зовут Вера Васильевна, — отозвалась она. — А вас?

— Рыбкин, — назвался Парень. — Семен Рыбкин, солдат.

— Вы что ж, на побывку? — попробовала догадаться Вера Васильевна.

— Можно сказать, что и на побывку, — неопределенно согласился парень и тут же добавил: — А может, и опять на фронт. А вы далеко?

— В деревню, — сказала Вера Васильевна.

— К родным или как?

— Можно сказать, и к родным, и так, — сказала Вера Васильевна. — Я учительница, гонит голод, хотя есть и родственники…

— Ну и великолепно, — одобрил парень. — Учителя теперь в деревне нужны.

— Не знаю, — отозвалась Вера Васильевна. — Я никогда не жила в деревне…

И она закрыла на мгновенье глаза.

— Нет ли у кого, братки, закурить? — воззвал Рыбкин в темноту. — Махорочки бы…

— Свою надо иметь, — назидательно отозвался кто-то.

— Ну и на том спасибо, — беззлобно отозвался Рыбкин.

Кто-то чиркнул спичкой, серная спичка зашипела, точно размышляя, зажигаться или не зажигаться, вспыхнул синий призрачный огонек, и наконец слабое желтое пламя на мгновенье выхватило из тьмы бледные сердитые лица.

Владелец спички зажег огарок стеариновой свечи, приклеенной к вагонному столику.

Свет разбудил Славушку, он встрепенулся и поднял голову.

— Ты что? — спросила Вера Васильевна.

— Мы скоро приедем?

— Ах, что ты! — Вера Васильевна вздохнула. — Завтра, завтра. Еще ночь…

Желтые блики бежали по лицам.

— Все ездиют, ездиют, — сказал кто-то с верхней полки сиплым голосом и пошевелил ногой в лапте. — Сами не знают…

— А ты знаешь? — спросил мужик в полушубке. — Ты-то сам знаешь?

— Я-то знаю, — отозвался человек в лаптях. — Я за делом ездию, а не так чтобы…

— Ну и мы за делом, — строго сказал некто у окна, и только тут Славушка рассмотрел его рясу.

— О господи! — вздохнул пожилой бритый мужчина, протирая пальцем стекла очков в простой металлической оправе. — Очереди, давка, большевики…

— А вы не затевайте о политике, — еще строже сказал священник. — За политику нынче расстреливают.

— Извините, — сказал человек в очках. — Я не хотел.

— То-то, — упрекнул мужик в полушубке. — Потушили бы вы, гражданин, свечку от греха.

— Одну минуту, — встревоженно сказал Рыбкин. — Погодите…

Он устроился уже рядом со Славушкой.

— Сахару никому не надо? — спросил он и посмотрел на владельца свечки.

Рыбкин точно всколыхнул пассажиров своими словами, все сразу зашевелились и снова замерли — шут его знает, что потребует он за свой сахар.

— Я вот вижу у вас в кармане газетку, — продолжал Рыбкин, обращаясь уже непосредственно к владельцу свечки. — Может, сторгуемся?

Сторговались за восемь кусков.

— Товарища Ленина захотелось почитать? — не без язвительности спросил владелец свечки, передавая газету. — Почитайте, почитайте, молодой человек…

— Эта какая же газета? — поинтересовался священник.

— Самая ихняя, «Правда», — сказал владелец свечки. — Другие неправду печатают, а тут как раз товарищ Ленин и о пролетарской революции, и обо всем прочем изволят рассуждать…

— Да нет, я не для того, — сконфуженно пробормотал Рыбкин и, пригладив газету ладонью, оторвал от нее длинную узкую полоску.

Он бережно выбрал из кармана крошки махорки и скрутил козью ножку.

— Разрешите? — спросил он и наклонился к огню, прикуривая цигарку.

— Угощайтесь, — сказал владелец свечки и тут же ее задул.

— Вот так-то лучше, — промолвил кто-то в темноте. — Ни ты людей, ни тебя люди…

— Да-с, время темное, — сказал, судя по голосу, священник. — Лучше помолчать да подремать…

Ночь плыла за окнами, вплывала в окна, ночь наполняла вагон…

Вагон мотало из стороны в сторону.

Кто-то сопел, кто-то вздыхал, кто-то постанывал…

Славушка опять прижался к коленям матери, хотелось есть и хотелось дремать, его опять начало укачивать, он почти уже погрузился в сон и вдруг почувствовал, как чья-то шершавая рука шарит у него по лицу, погладила его по лбу, по щекам, задержалась у губ, вложила ему что-то в рот, и Славушка ощутил волшебный вкус настоящего сахара.

2

Вера Васильевна находилась в переполненном вагоне, и все же была одна. Даже присутствие сына не нарушало ее одиночества. Она была одна, маленькая хрупкая женщина, наедине со своими бедами, горестями и сомнениями.

Она все время помнила, что находится в грязном нетопленом вагоне медленно ползущего поезда, увозящего ее все дальше и дальше от Москвы…

Куда? Она хотела бы это знать…

Она знала свой новый адрес: Орловская губерния — Орел вот-вот должен появиться, — Малоархангельский уезд — Малоархангельск находится южнее Орла, неведомый Малоархангельский уезд, — Успенская волость, — Вера Васильевна еще никогда не жила ни в каких волостях, — село Успенское, — цель ее путешествия, что-то ждет ее в этом Успенском…

Что погнало ее в этот путь?

На этот вопрос ответить легко: голод. Неотступный голод, с которым в Москве она не смогла бы справиться…

Вера Васильевна родилась и выросла в семье солидного московского врача. Василий Константинович Зверев в юности мечтал о научной карьере, однако сверстники обгоняли его, становились профессорами, генералами, богачами, а он так и остался хоть и уважаемым, но обыкновенным практикующим врачом. Выслушивал, пальпировал, перкутировал. Тук-тук… «Дышите. Не дышите. Тут больно? А тут?…» Лечил старательно и удачливо. На склоне лет стал завзятым библиофилом, вкладывал деньги в книги, собрал коллекцию инкунабул. Одну из лучших в Москве…