Двадцатая рапсодия Листа - [29]

– А не мог ли он из Лаишева вернуться накануне? – спросил я скорее для очистки совести. Вопрос мой немедленно вызвал гнев Ефросиньи.

– Да как же – вернуться? – воскликнула она. – Ишь вы, какой быстрый! Это которые же лошади так пронесутся, чтобы и в уезд и из уезда за день обернуться? Даже ежели на рассвете выехать, не получится. Ни летом по сухим дорогам, ни зимой по хорошему санному пути! А дело было осенью, ноябрьская грязь только-только морозом схватилась. Нет, никак не обернулся бы.

– Так-так… – пробормотал Владимир. – Очень хорошо, Ефросинья Ивановна, просто замечательно получается. Просто чудесно выходит. А вот скажите-ка мне – вчера вечером, после того как Яков… Как, кстати, отчество вашего мужа?

– Васильевич, – ответствовала Ефросинья. «Мог бы и у меня заранее спросить», – мысленно укорил я студента.

– Значит, Яков Васильевич. Надо же, полный тезка Якову Васильевичу Виллие, у которого мой дед снимал квартиру в Петербурге, на Английской набережной. Но я отвлекся. Так вот, после того как Яков Васильевич подбросил вещи Никифорову, он ничего вам не рассказывал? Может, вашего мужа видел там кто-нибудь? Или он кого-то видел?

– Ничего не рассказывал, – ответила Паклина хмуро. – Но вернулся очень напуганный. Да он уже и раньше не в себе был, как утопленника нашли.

– Ну, а сами вы, Ефросинья Ивановна, никому ничего не сказали? По случайности? Соседям, знакомым? – спросил наш студент.

– Господь с Вами! – Мельничиха даже обиделась, истово перекрестилась на висевшую в углу икону. – Что же я языком-то молоть буду? Никому и ничего! Да и не виделась я ни с кем. Кого я могу повстречать, дома сидючи?

– Верю, верю. – Владимир улыбнулся. – Можно без креста. Что это вы так разволновались? Отлично вам верю. А об утопленнице Яков Васильевич ничего не говорил? Только об утопленнике и его случайно найденных вещах?

– Об утопленнице… Какая еще утопленница? – испуганно переспросила Паклина и снова перекрестилась. – Страхи-то какие… Еще кого-нибудь нашли?

– Нашли, нашли… – Молодой Ульянов помрачнел. – Значит, не говорил он. Ладно. Тогда еще о вещах. Вот скажите мне, госпожа Паклина, Яков Васильевич вам только бекешу, сюртук и сапоги демонстрировал? Или еще какие-то вещи показывал? Ну там… – Владимир неопределенно взмахнул рукой. – Другого верхнего платья не было? Шубы? Полушубка? Вообще – что из найденных вещей вы видели?

– Сюртук, штаны, сапоги, – перечислила Ефросинья, закрыв глаза. – Бекеша. Да кошелек. Что же еще? Все. А шубы – нет, не было никакой шубы.

– Так-так… Ничего больше, значит. Ни-че-го. Так-так… – Владимир немного помолчал, повернулся ко мне. – Вот ведь как выходит, Николай Афанасьевич. И что бы господину уряднику обо всем этом сразу не спросить у нашей хозяйки? Многое стало бы ему понятно. Может, и не пришлось бы невинного человека хватать и под арест сажать…

– Ружье, – напомнил я, чувствуя, что обрел отныне в лице Ефросиньи большого недоброжелателя. – Думаю, для урядника главной уликой оказалось ружье. Вспомните о ранах. Вы ведь тоже полагаете, что даму застрелили из охотничьего ружья.

– Какую даму? – Ефросинья тревожно посмотрела сначала на меня, потом на моего спутника. – Кто застрелил? О чем это вы? Не знаю я ничего!

– Видите ли, Ефросинья Ивановна, – неохотно сказал Владимир, – женщина, которую нашли вместе с утопленником, сама не утонула. Ее убили выстрелом или выстрелами в упор, а уж потом в воду бросили. И, похоже, застрелили из охотничьего ружья.

Ефросинья ахнула. Опасаясь, что она снова начнет причитать, Владимир быстро спросил:

– Вы, случайно, не помните – а не брал ли ваш муж с собою в ту поездку ружье? Может, у него так заведено было, чтобы ружье в телеге всегда лежало? Мало ли – дорога опасной бывает, ночью в особенности. Лихие людишки кое-где отчаянные водятся. Одни гурьевцы чего стоят. Возле Гурьевки карету самой Екатерины Великой ограбили когдато.

– Похвально, господин Ульянов, что вы историю наших мест знаете, – вставил я в разговор не без ехидцы. – Только Гурьевки той давно уже нет, все та же Екатерина Великая распорядилась поставить там позорный черный столб – как раз в напоминание о том событии, – и с тех пор деревня зовется Столбище. Так что ее жителей правильно называть столбищенцы.

– Нет, – твердо сказала мельничиха. – Столбищенцы там или гурьевцы, только Яков никогда не брал с собою ружье. А от разбойников – Бог миловал. И не ездил он совсем уж темной ночью. Что до ружья – да оно уж год как в чулане валялось! Ежели бы Егор не спросил нынче, я бы и не вспомнила…

– В чулане? Так-так. Скажите, Ефросинья Ивановна, припасы к ружью он хранит там же, в чулане? – спросил Владимир, уже поднявшись от стола. – Гильзы, порох. Дробь. А?

– Где же еще… – устало ответствовала мельничиха.

– Позвольте взглянуть.

Ефросинья не стала перечить. Повернулась молча, сделала жест рукой – мол, пойдемте. Мы проследовали в чулан, где Владимир внимательно обследовал ружейные припасы, изредка задавая мне уточняющие вопросы. Мельник держал в чулане несколько пачек черного пороха, большую коробку из розоватого картона – там были папковые патроны с латунными капсюлями. Дробь одного лишь малого калибра – утиная – хранилась в ведре. Видимо, Паклин и правда редко охотился – ни пуль, ни свинца, ни пулелейки тут не оказалось.