Двадцатая рапсодия Листа - [26]

Он решительно постучал. Собаки на мгновение притихли, но через мгновенье зашлись в лае пуще прежнего. Мне казалось, что псов во дворе не менее пяти. Однако, заглянув в щелку, я увидел, что сторожей там действительно два – огромная белая подгалянская овчарка, мощный зверь, цепь которого с трудом его удерживала, – и поджарая рыжая легавая, бегавшая по двору без всякого ограничения.

Хлопнула дверь, на крыльце появилась жена мельника Ефросинья. Я отошел от ворот – мне не хотелось, чтобы она заметила, как я заглядываю в щель между слегка разошедшимися досками. Ефросинья прикрикнула на собак. Большая польская овчарка послушалась сразу, а вот легавая не обратила на хозяйку ни малейшего внимания, и той пришлось загнать непослушницу в какой-то закуток. Спустя короткое время визгливый лай затих, калитка в воротах распахнулась.

Ефросинья окинула нас неторопливым взглядом, не выказав при нашем появлении ни малейшего удивления. Лицо ее, обрамленное гагачьим пуховым платком, казалось спокойным, но покрасневшие и опухшие глаза свидетельствовали, что жена мельника тяжело переносит случившееся. И голос ее был почти спокойным, лишь чуть-чуть напряженным, когда она сказала:

– Хозяина нет дома. – Видя покрасневшие уши моего спутника – Владимир зачем-то опять сбросил башлык на плечи, – она не удержалась заметить: – А что же это вы, молодой господин, совсем себя не бережете? В такой мороз без ушей легко остаться.

– Вот и пустили бы погреться! – обрадовался я поводу войти в дом прежде всяких объяснений.

Паклина вновь внимательно нас осмотрела, теперь уже с откровенным подозрением, недовольно пожала плечами. От этого движения полушубок, наброшенный ею на плечи, пополз вниз. Мельничиха успела его подхватить, невольно отступив при этом на два шага в глубь двора от калитки. Владимир немедленно сделал вид, что воспринял это как приглашение, и вошел во двор. Я последовал за ним, изобразив на лице, что ничего неловкого не случилось. Почуяв приближение чужаков, легавая, запертая Ефросиньей в сарае, снова подняла лай. Из конуры овчарки донесся приглушенный рык. Не сделав ничего, чтобы успокоить собак, хозяйка повела рукой в приглашающем жесте и поднялась на крыльцо.

– Что ж, проходите, погрейтесь, – сказала она, глядя на нас сверху вниз. – Печь натоплена, можно и самовар поставить.

– Вот и отлично! – обрадовался Владимир, легко взбегая по ступеням. – Чай – именно то, что нам сейчас надо. Верно, Николай Афанасьевич?

Я пробормотал что-то невразумительное. Нет, все же притворство, даже из благородных побуждений, не давалось мне никогда. Казалось бы, дело ясное: мы пришли к этой женщине, чтобы помочь ее мужу, а значит, и ей. Но вот то, что мы проникли в дом обманом, хотя и вполне невинным, по сути – вынудив хозяйку нас пригласить, – вызывало во мне хоть и слабое, однако же чувство протеста. Тем более – заставили ее хлопотать с самоваром… Нет, не быть мне сыщиком или полицейским, не та у меня натура!

А вот мой молодой спутник казался совершенно безмятежным и нисколько не смущенным. Или же он просто лучше моего умел скрывать свои чувства. Во всяком случае, оглянувшись, Владимир вдруг озорно подмигнул мне, из чего я решил, что все происходящее для него – увлекательная игра, вроде «казаков-разбойников». И – удивительное дело! – никакого протеста во мне эта мысль не вызвала. Не знаю, черствость ли душевная была тому причиной, или же на меня подействовали некоторая несерьезность Володи и выказанный им азарт, только я вдруг успокоился. А вместе со спокойствием поселилась во мне и уверенность в победе молодого Ульянова, – а значит, уверенность в спасении Якова Паклина.

Мысли эти пронеслись в моей голове, пока я входил в дом вслед за хозяйкой – Владимир, как и положено молодому человеку, посторонился и пропустил меня вперед. Тут вновь возникла некоторая неловкость: мы прошли прямо в жарко натопленную горницу, а хозяйка остановилась у входа. Полушубок она уже сбросила и оставила в сенях.

– Что же, – сказала она после небольшой паузы, – посидите, погрейтесь, господа хорошие, а только сдается мне – не затем вы пришли, чтобы греться. Неужто где поближе тепла не нашлось? И не мельница вас интересует – ведь не затем вы сюда пешком по морозцу добирались, чтобы о помоле поговорить?

– Иными словами – какой черт вас принес и не убраться ли вам подобру-поздорову? – весело подхватил Владимир. – Ваша правда, Ефросинья… – Тут он запнулся и посмотрел на меня, видимо, не зная, как величать мельничиху по отчеству.

– Ивановна я, – бросила та, не принимая шутливого тона. – Садитесь, коли пришли. Можете раздеться в сенях, если надолго заявились. Вы ведь о хозяине выспрашивать думаете? Не знаю я ничего. Вон и Егор пришел – погреться вроде, а сам все о ружье спрашивал. Принесла я ружье, покуда муж собак выпускал, тут он Якова и забрал… – Ефросинья вдруг всхлипнула, приложила к покрасневшим глазам платок.

Владимир нахмурился, мгновенно посерьезнев.

– Будет, будет вам, – скороговоркой произнес он. – Все обойдется, все образуется. Обещаю вам. Вот, – он покосился на меня, – вот и Николай Афанасьевич тоже обещает. Верно ведь?