Двадцать световых лет до Страны снегов - [19]

Я по-прежнему не могу ничего сказать.

Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:

— Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду — на самом деле хочешь?

— Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна — значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.

Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.

— Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?

— Папа, я ведь не тибетка.

— Я спрашивал тебя не об этом.

Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:

— Ну?

— Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.

— Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.

— Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.

Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.

— Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.

Я отворачиваюсь.

— Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.

— Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.

— Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?

Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.

— По крайней мере, я сказал тебе правду, — говорит папа. — Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?

Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.

— Да, я могу ответить тебе тем же.

Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.

— Я не выбирала такой путь. — говорю я. — Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть — бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…

Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.

— Но меня не радует, что я этого хочу, — завершаю я.

— Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.

Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.

— Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.

— Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.

— Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.

— Ага.

Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд — поешь, мол.

Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» — монахи и миряне — отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.

— А если жребий падет на юного Тримона, — говорит папа, — и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?

Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.

Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.

В задумчивости я откидываюсь назад.

— Одну правду я тебе уже сказала, — говорю я отцу. — Может, на сегодня хватит?

К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.

Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:

— Алисия!

И говорю ее маме с неподдельным чувством:

— Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!

— Простите, что помешали, — наклоняет голову миссис Палджор.

— Ничего страшного.

— Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.

Канджур Палджор, отец Алисии — наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.