Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - [49]

Силы мои падали. Я с трудом вставал на уборную, чтобы посмотреть в окно.

Духовно же я дошел до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояние. Только часа на два в день, обыкновенно между обедом и ужином я как-то входил в жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось прошлое. Хотелось будущего. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсем радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяние, и оно меня захватило перед событием, когда Бог облегчил мне мое положение.

После того как поживешь так, как я, когда один случай за другим спасает от смерти и мучений, невольно придешь к твердому убеждению в существовании высшей силы, которая ставит тебя в то, или иное положение. Один раз счастливое стечение обстоятельств, другой раз, но ведь нельзя же без конца верить только в «счастливое стечение обстоятельств». И замечательно, что эти избавления, это «стечение обстоятельств», приходят именно тогда, когда ты почти доходишь до отчаяния, то есть тогда, когда их меньше всего можно ожидать.

Когда, передавая какой-нибудь рассказ не старик и не дитя говорит: меня спас «случай, судьба, обстоятельства» — его слушают серьезно. Но когда он скажет: меня спас Бог, то часто на лице даже верующего слушателя появляется улыбка.

Я буду говорить просто: меня спас Бог. Мне было одиноко, холодно, голодно, неизвестность за будущее меня давила, я всеми своими силами старался идти к Нему, но я был человек, я страдал и когда мои страдания были на границе к отчаянию, то я повторяю: — меня спас Бог и облегчил мои страдания. Был вечер. Оставалось недолго до окрика надзирателя — «Спать приготовиться». Время, когда на допрос вызывают редко...

Вдруг в дверях я услышал звон ключа и ко мне в камеру ввели какого-то субъекта, а за ним надзиратель принес нары. Ждать к себе в камеру второго я никак не мог. И до сих пор считаю это ошибкой тюремной администрации. Сидел я под кличкой «Неизвестный», не сознавался и следовательно мне в камеру давать было никого нельзя.

Первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, была о провокаторстве. Мне «подсадили». Я выболтаюсь — он донесет. Та же мысль, как потом выяснилось, была вначале у моего будущего сожителя по отношению ко мне.

Правда у меня она быстро исчезла. Мой новый сожитель оказался совсем мальчик. Хорошее, славное лицо, вихры волос во все стороны, поверх них старая, измятая студенческая фуражка, дореволюционного времени.

Мы поздоровались. Я уступил ему табуретку. Он присел, но потом вскочил и прошелся несколько раз по камере. Видно было, что он нервничал.

«Вы в первый раз?» Спросил я его.

— «Да, в первый, какие здесь условия?»

Я рассказал.

«Надо протестовать, надо протестовать». Буркнул он сердитым голосом.

Мы разговорились... Он рассказал мне о новостях за то время, которое я провел здесь, отрезанный от мира, a я ему про тюремные порядки, но никто из нас не говорил про наши «дела». Щупали друг друга.

Скоро раздалось «Спать приготовиться». Мы легли. Он заснул как убитый и только со следующего дня мы познакомились ближе и зажили новой, более легкой жизнью.

Мой сожитель был членом с.-д. партии и следовательно был «политическим». В их организацию входило несколько человек. Как и он сам, все это были люди идеи, молодежь от 19 до 25 лет, студенты одного из В.У.З.-ов Производил он очень приятное впечатление цельной, чистой натуры. Был начитан и не поверхностно образован. На зубок знал Маркса, Плеханова и считал себя ортодоксальным марксистом.

Несмотря на то, что он шел одним из первых, месяца два тому назад, во время «чистки», он был исключен из своего В.У.З. за «неактивность», то есть за нежелание состоять в комсомоле и в партии.

Чистки эти периодически производились во всех В.У.З. и во время их выбрасывались все те, кто не желал присягнуть советской власти, то есть открыто ее восхвалять. За него хлопотали два профессора, но «коллектив коммунистов» остался непреклонен и последнее время он работал, — физическим трудом добывая себе хлеб. Происходил он из крестьян. Отец его еще при царском правительстве выслужился и был начальником почтового отделения. Интересно отметить, что ни он, ни его товарищи по партии, с которым он работал, не знали женщин.

Когда он вошел в камеру, и я рассказал ему порядки, его первые слова были: «Надо протестовать». Я уже тогда отлично понял, что из этого ничего не выйдет, но не возражал ему, пока он сам в этом не убедился.

Сразу же по прибытии, он потребовал у надзирателя бумаги для заявления. В определенный день ему ее дали (в этом не отказывают), и он подал несколько заявлений о вызове на допрос и о переводе его на политический режим. Но никто никак на это не реагировал. Его нервировали и давали ему возможность «подумать». Так продолжалось недели две. Он собрался объявить «голодовку».

Я знаю случай протеста политических иного рода. Он произошел по вине самого Г.П.У. Оно сразу арестовало около 300-т человек «политических», не сумело их рассовать по разным тюрьмам и посадило их всех на Шпалерную. Они расколотили окна, сговорились, объявили голодовку, переломали что возможно в камерах, но получили только «моральное удовлетворение». Им всем усугубили наказания, большая часть их попала на Соловки. Конечно, сделай это не «политические», они были бы немедленно расстреляны,