Двадцать четыре месяца - [7]

– Вы мне еще будете про “национальный гнит” рассказывать! Не читайте Винниченка на ночь! Саша, убирайтесь лучше с моих глаз! Я о вас гораздо лучше думала. Будет очень хорошо, если вы здесь вообще больше не появитесь.

Лиза, в разговоре совсем не участвовавшая, даже привстала с дивана, так ее это потрясло: она не представляла себе, что из-за такой мелочи, такой отвлеченной вещи, как политический, даже полуполитический, спор, можно порвать с человеком отношения. Но Саша прекрасно представлял, что происходит. Он видел, что Валентиной Федоровной движет упорство, возникающее иногда в ссорах, из-за которого ссора уже не может остановиться. Такое упорство, инерцию озлобленности, по которой так и хочется двигаться в эту сторону дальше, доводя ссору до тупика, он видел у жены, когда их брак двигался к разводу. Валентине Федоровне сейчас казалось, что она распознала в нем что-то настолько ей чужое, что больше его рядом с собой терпеть не сможет.

Он вышел из ее дома. За ним молча выскочила Лиза. Она не задавала вопросов: скорее всего, просто не знала, о чем спросить. Ему стало очень жаль Валентину Федоровну, того, как теперь она будет совсем одна со своими деревьями, как будет завтра снова выковыривать черепки из-под разрытых древних стен и опять сама доставать для себя из колодца воду, которой он уже привык наполнять все ее ведра с вечера. Впрочем, подумал он, может быть, время перерыва на общение у нее закончилось и ее одиночество снова требует своей абсолютной полноты.

Они шли с Лизой медленно вдоль обрыва. Под обрывом внизу лежал мертвый дельфин, уже почерневший и раздувшийся. Люди купались невдалеке от него как ни в чем не бывало. Саша услышал, как мальчик, идущий рядом с матерью по музейной части раскопанного города с экскурсией, сказал: “Мама, мне очень жалко дельфина”. Он подумал, что ему уже было сегодня “очень жаль”, и усмехнулся, вспомнив дурацкий анекдот то ли про Робин Гуда, то ли про Вильгельма Телля, в котором некто, попав стрелой не в яблоко, а как раз в голову человека, на чьей голове яблоко находилось, сказал: “Sorry”, и удивился легкодоступности своей головы любой ерунде.

Выйдя за музейную калитку, они, как всегда, пошли в сторону Лизиного общежития. В скверике возле общежития они присели на скамейку, поскольку Лиза сказала, что хочет курить. Сигарет с собой у нее не было – она не была постоянной курильщицей, – и Саша сходил за ними в киоск. Сам он курить не хотел. Он смотрел, как она курит, взрослея, и представлял себе, какой она со временем станет бойкой северной теткой, смотрящей неглубоко, но всегда четко знающей свои права и умеющей настоять на их осуществлении. Он видел, как такие продавливаются вперед у южных билетных касс, обращаясь к впереди стоящим: “Молодые люди, дайте пройти с ребенком!” Как, кормя своих детей в кафе и чебуречных, уговаривают их съесть хотя бы “помидорку”. Слово “помидорка” было для него опознавательным знаком человека, к которому он не приблизится никогда в жизни, разве что тот будет тонуть или гореть в пожаре. Для него употребление подобных слов означало полное пренебрежение сутью всего вокруг (в частности – плода с его растительной историей, формой, запахом и предназначением быть съеденным с благодарностью) и настроенность на голое пожирательство. Ему захотелось, чтобы Лизино взросление пошло по другому пути, и теперь стало жаль и Лизу. В этот момент она сказала:

– Тебе надо что-то делать с собой, со своей жизнью что-то делать. Ты посмотри, ты же опускаешься, ты уже опустился. Я слушала, как ты общаешься с Валентиной. Для тебя, ну, в общем, есть вещи, которые для тебя важнее, чем ты. Я, может, не очень ясно говорю, но тебе нужно уезжать отсюда. Ты дохнешь тут, если уже не сдох.

Что-то от разумных речей валаамовой ослицы было в ее словах. Он недооценивал Лизу, чей словарь житейской мудрости популярной психологии и ток-шоу он иногда переносил с трудом. Ему даже показалось, что Валентина Федоровна составила их временный треугольник ради Лизы, ее обучения, а сломала его сейчас в честь того, что Лиза прошла предназначавшийся ей курс наук. Его же роль была ролью подающего реплики: мальчика на поле для гольфа. Он ответил:

– Ты меня переоцениваешь. Мне некуда ехать и незачем. И у меня тут Маша.

– И что ты ей тут дашь? Воскресные прогулки? Она скоро вырастет, – перешла Лиза на свой обычный жаргон, – за что ей тебя уважать?

– Надеюсь, что все-таки есть за что.

– Это ты так думаешь, а для девочки важно, чтобы отец был уважаемым человеком.

– Кем?

– Всеми. Да ладно, не в ней же дело. С ней пока все в порядке. А ты болтаешься, как нигде ни при чем.

Он улыбнулся. Оказывается, он настолько подходящий объект для поучений, что даже только что подросшей девочке пригодился в этом качестве. И Лиза тогда полностью права насчет дочери – совсем скоро Маша начнет разговаривать с ним таким тоном, открывать ему глаза на его жизнь. Свое многолетнее избегание “общественного положения” он считал неплохим выбором по сравнению с тем, что мог бы навсегда, на всю жизнь стать кем-то. Но Лиза права, вмешивая в эту историю дочь, дочь, пожалуй, потребует не сегодня, так завтра, чтобы он помещался в каких-то четких и понятных, например ее одноклассникам, границах.