Два Яна - [7]

Но в расчете своем немцы просчитались: трус трусом и король королем, но, кроме короля и труса, есть еще народы и храбрецы и, во всяком случае, люди, способные за свою свободу проломить голову захватчику и не предать родных по крови…

Он замолчал на минуту, и тотчас в тишине раздался голос Божена:

— «Не предать родных по крови…» Вы так сказали, господин обер-ефрейтор?

— Так! — с силою ответил Штепанек. — Ягайло знал, что польский народ не простит ему измены литовцам, не говоря уже о самих литовцах. Поэтому он всячески вилял в переговорах, уклонялся от прямого ответа, предлагал свое посредничество для мирного разрешения конфликта между Литвою и орденом. Но немцам стало ясно, что поляки поддержат в предстоящей войне литовцев. И гроссмейстер Ульрих фон-Юнгинген объявил войну Польше, потому что, как он объяснил, «лучше обратить меч на голову, чем на туловище».

— Теперь он сказал бы иначе, — опять не сдержался Любор: — «лучше обратить меч на голову, грудь и руки, чем на ноги», потому что война в Европе была увеселительной игрушкой по сравнению с тем, что сейчас. Бог мой, только вспомнить, как мы все удирали семнадцатого! Когда я добежал наконец до безопасного места и завалился в канаву, я даже не кричал, я квакал, как лягушка!

— Замолчишь ты когда-нибудь, Любор? Простите его, господин обер-ефрейтор, вы же знаете сами: не он приказывает языку, а язык приказывает ему… Мы вас слушаем.

— Ягайло понял, что от войны не уйти, не спрятаться. И стал готовиться. Орден тем временем тоже, по примеру жмуди, обратился с воззванием к европейским государям.

— И к нему на помощь прибыли, конечно, рыцари из всех стран?

— И к нему, конечно, прибыли рыцари всех государств Европы — в помощь, то есть, вернее сказать, для участия в грабеже славянских земель.

— Так же, как теперь! Чорт его знает! Пятьсот лет прошло, а та же волынка.

— Была и будет, пока…

— Пока что? — строго окликнул обер-ефрейтор. — Рядовой Божен Штитный, советую быть сдержанней на язык. Есть граница, которую я не допущу переходить. Одно дело — то, о чем мы говорим и о чем говорит вся Чехия, весь чешский народ, и другое дело — коммунистическая пропаганда; я ничего дурного не хочу сказать о коммунистах и не знаю о них ничего дурного, но у меня другие взгляды, и потакать пропаганде я не буду. В этом вопросе я опять становлюсь обер-ефрейтором.

— Я всегда вас так и титуловал, господин обер-ефрейтор, — ответил, поднимаясь и вытягиваясь, Божен, — но мы здесь не в строю, а в кругу товарищей, где каждый волен высказать свое мнение.

— Товарищ Штепанек прав, — оборвал Ян, поднимаясь тоже. — Мы здесь не мнениями обмениваемся, а слушаем сообщение о Танненберге. И если отвлекать товарища Штепанека каждую минуту, мы никогда не дойдем до Танненберга.

— А мы должны идти к нему форсированным маршем! — воскликнул Любор. — Летом ночи коротки, рассвет близок. А на рассвете нас двинут… в бой.

— И опять завертится та же шарманка, что откручивала и откручивает нам головы. Тогда незачем и вспоминать о Танненберге.

Это уже не Божен сказал. Это совсем с другой стороны прозвучало, не оттуда, где сел на землю, на свое место, Божен. И на этот раз никто не отозвался. Наступило молчание. Штепанек нахмурился, но тоже ничего не ответил.

— Я продолжаю. Стало быть, королю, а в особенности польским панам, не хотелось воевать. Верховный совет при Ягайло подговаривался даже к тому, чтобы вести войну не польскими войсками, а наемными, так как это будет дешевле стоить: в случае победы расплатиться можно будет из взятой добычи, а в случае поражения платить не придется: кого не побьют или не возьмут в плен, те разбегутся.

— Насчет платежа неглупо соображали паны, — усмехнулся сидевший прямо перед Штепанеком солдат. — А вот насчет победы наемными руками… Одно дело за свою родину биться, а другое — за деньги.

— А третье — против своей родины биться.

Это опять Божен неугомонный. И опять — молчание. И Штепанек не повернул на этот раз головы. Он продолжал:

— Ягайло по-прежнему колебался, не мобилизовал ни своих, ни наемных, пока не стало известно, что орден собрал восьмидесятипятитысячное войско — численность по тому времени огромная — и в рядах его самый цвет всего европейского рыцарства. Над Польшей и Литвой нависла смертельная угроза. Ягайло вызвал тогда Витовта на совещание, и по сговору с ним в июле 1410 года на реке Висле, близ тогдашнего города Червинска, стали сосредотачиваться польские, литовские и русские войска. Всего собралась девяносто одна хоругвь — тогда подразделения так называли: ополчение одной местности сводили под одно знамя, хоругвь, и хоругвь эта получала название или местности, откуда пришли ополченцы, или их предводителя. В хоругви было в среднем двести конных воинов и восемьсот пеших. Всего, таким образом, у Витовта и Ягайло собралось до ста тысяч человек. Из них русских было свыше сорока тысяч, — они и составляли ядро армии. Их ополчение разделялось на хоругви: Галицкую, Холмскую, три подольских, Львовскую, Перемышльскую, Киевскую, Пинскую, Полоцкую, Витебскую, Новгородскую, Новгород-Северскую, три смоленских…

Кто-то цокнул языком.