Два товарища - [3]

Поэтому, когда речь заходила о кораблях, парусах, оснастке и прочем, Слава тотчас принимал вид знатока. Но Костя не соглашался признавать его авторитет. Славе приходилось прибегать к помощи отца. Его мнение решало спор между товарищами.

Отец Славы, доктор Николай Евгеньевич Шумилин, был невысоким полным человеком с коричневым от многолетнего загара, всегда чисто выбритым лицом, на котором резко выделялись светлые глаза и выцветшие брови. Николай Евгеньевич страдал астмой, заставившей его покинуть в прошлом году морскую службу, о чем он не переставал сожалеть.

Мать Славы была, напротив, довольна, что муж оставил морскую службу, только жаловалась, что и теперь редко его видит. Действительно, по целым дням доктор был занят в городской больнице, а вечерами сидел на веранде, обращенной к морю, читал газеты и ворчал на жену, балующую сына.

— Мальчишка должен бегать босиком, лазать по деревьям, грести, плавать, драться с ребятами, не давать им спуску, а ты, милая моя, из Славки кисель делаешь, — говорил он ей.

Сына он любил, но никогда не выказывал этого и в спорах Славы с Костей чаще становился на сторону Кости.

Самыми радостными событиями для Славы были редкие наезды дяди-капитана. Он надоедал ему расспросами, хвастал дядей-капитаном перед товарищами и так важничал, что в конце концов ему попадало от отца.

Костя заглядывал к товарищу по два, по три раза в день (жили они рядом) и с жадностью ловил каждое слово капитана дальнего плавания. А когда мальчики оставались одни, Костя вздыхал, смотрел мимо Славы на взморье, где буднично-уныло раскачивались рыбачьи лайбы. Скуластое веснушчатое лицо его бледнело, ноздри маленького вздернутого носа раздувались, в глазах появлялось отсутствующее выражение. Казалось, он видел иное море, и ветер уже свистел в снастях, и гнулись мачты, и паруса вздымались, и кто-то на фор-марсе — может быть, он сам — кричал: «Земля!»

Вернулись товарищи около полудня. Лодку привязали на обычном месте — к цепи, протянутой от сваи, вбитой на берегу во дворе Шумилиных. Слава заботливо оглядел свой костюм. Костя подхватил весла, и мальчики направились к дому.

На веранде, увитой диким виноградом, слышались голоса. Костя положил весла и хотел было махнуть через перелаз к себе, но прислушался, остановился.

— Да, — говорил доктор Шумилин. — Замечательное было поколение! Вы этого Баклана лично знали?

— Как же, земляки! Вместе мешки на пристани таскали, — ответил низкий, сиповатый голос Епифана Кондратьевича Познахирко.

Мальчики переглянулись, придвинулись ближе к веранде.

— А она его так сильно любила, что на всю жизнь осталась одна?

— Он заслужил. Большой души был человек, а смелости прямо отчаянной. Одно слово: матрос! Нас выручил, а сам… — Голос Познахирко сделался глуше. — Как же такого не любить? Орел!

— А этот старшина специально пошел с вами?

— Специально. Моряки, они память держат.

На веранде наступило молчание. Потом ребята услышали шелест газет, и Познахирко уже другим тоном спросил:

— Николай Евгеньевич, объясните, пожалуйста. Что ж это будет? С Гитлером-то? Читаю газеты и не возьму в толк: как это он всю Европу под себя забрал?

— Как? А вспомните, как он Испанскую республику задушил: пятой колонной, предателями. Так и теперь. Буржуазия продает родину — вот в чем секрет успеха Гитлера!

— Ну, а народ где? Рабочий человек?

— Народ еще покажет себя.

— Пора бы… — раздумчиво протянул Познахирко. — А не полезет Гитлер, часом, на нас? Для чего-то солдат своих в Финляндию послал. Может, с двух сторон хочет на нас идти? Как думаете?

— Кто знает! Нужно быть настороже.

Опять наступило молчание. Слышно было затрудненное дыхание доктора Шумилина, скрип его кресла, виднелась сквозь зелень дикого винограда сутулая спина старого лоцмана. Вдруг он сказал:

— Шел я сюда, а лодочки вашей что-то не приметил.

— Славка выпросил и удрал чуть свет. Мне уже попало от жены.

— И дружка его не видно. Вдвоем подались, верно. Мо-ре-хо-ды! — насмешливо произнес Познахирко.

— Вот вы бы и рассказали этим сорванцам о Баклане…

— Что ж… не мешает. А то забывается. Ох, забывается, Николай Евгеньевич, будто и не было ничего!

— Уж это вы зря. Ничего не забывается. Обязательно расскажите!

Костя стоял, жадно вытянув шею. Но Познахирко ничего больше не прибавил. Тогда Костя предложил товарищу пойти после обеда к старику и самим расспросить его о матросе Баклане. Так и решили.

Костя ждал Славу целых полчаса, но тот не явился. Рассердившись, он сам отправился к лоцману.

Епифан Кондратьевич возился возле своей большой лодки, вытащенной на берег и перевернутой вверх килем. Рядом потрескивал и дымил костер. Сын Познахирко, длинноногий Борька, прозванный ребятами «Ходулей», подбрасывал в костер сухие ветки. На треноге висела бадейка с разогреваемой на огне смолой, от которой шел острый приятный запах.

Увидев такую картину, Костя сразу забыл сердиться и начал помогать Ходуле. Когда смола поспела, Епифан Кондратьевич разрешил ему держать бадейку, а сам принялся смолить рассохшееся днище лодки. Увлеченный делом, Костя чуть не забыл о цели своего прихода. Неожиданно Познахирко спросил его: