Два семестра - [87]

Да, вполне уместно вспомнить сейчас наставление старой учительницы, когда-то поймавшей ее с поличным: «Сильвия, никогда не читай чужих писем и не подслушивай у дверей. Можешь быть уверена — ничего приятного для себя не узнаешь...»

Так-то так, но это письмо Алексей сам дал ей... Вернее — она его выпросила, вот только что. Ужасно, ужасно...

Вот только что, уходя, он переложил это письмо из одного кармана в другой и пробормотал: «Опять забыл опустить...» А она, потеряв всякий стыд, «пошутила» — сказала, что отдала бы десять лет жизни за это письмо. И — самое ужасное! — на глазах у нее вдруг выступили слезы.

Он отдал ей письмо. Усмехнулся и отдал: «...за него не стоит платить так дорого...» Она не брала, спрятала руки за спину — нет, нет, не надо, я шучу! Тогда он разорвал конверт и положил письмо на стул у вешалки, улыбнувшись еще раз: понимаю, распечатать трудно... И ушел. Улыбка была добрая, он вообще добрый, но Сильвия может поклясться, что в глубине души он возмущен ее вторжением в заповедный круг. Просто на него подействовали эти нечаянные слезы. Позор! Опять выпросила подаяние...

Что же остается теперь? Насладиться своей добычей...

«Дорогой Борис, не стану просить прощения за долгий перерыв. Хотелось привести голову хотя бы в относительный порядок.

Касимова, тебе уже знакомая, освободила факультет от своего присутствия — прекратилось наконец это богомерзкое положение. В первом семестре я чувствовал себя идиотом, паяцем с тряпичными ногами, неспособным встать с дивана и поступить по-человечески. Представляешь, как это мило — отвешивать поклоны гидре безграмотности, потому что она дама и продекан!

Как бы ни было, Белецкий объединился со мной, хотя он меня не очень жалует, и мы с ним пошли на лекцию Касимовой об античном искусстве. Убедились лично, что на острове Буяне стоит бык печеный, а рядом с ним лук толченый... Поговорили со студентами, подключили декана, две-три лекции были записаны на ленту. Дальше действовал один Белецкий, и в результате — фью!.. Кафедра ликует, но не совсем удовлетворена, не зная хода событий. В ректоре и в декане есть нечто от авгуров, они не разъясняют и таким образом заставляют кафедру верить в античный рок: неизвестно откуда свалился на голову неграмотный продекан и неведомо куда исчез. Пока об этом все, но есть еще Эльснер, а главное — есть и будет Астаров, фигура не столь ясная, но не менее одиозная. Раскусить его не легко, можно и ошибиться, и я не совсем уверен в своей правоте. Его особенности очень слабо выражены, у него даже не обличья, а легкие покрывала, которые он меняет, почти не сознавая этого. Вероятно, он никогда не чувствует себя отступником, так как ничему не служит.

Передо мной два твоих письма: одно — сплошной яд и неприличие, другое — непритворное смирение, вызывающее слезу и желание прильнуть к твоей жилетке. Хорошо, я отвечу на твои вопросы.

Меня сводит с ума ущербность моей жизни, меня раздражает, что я испытываю здесь совсем не то, чего ожидал. Приехав сюда, я как будто внезапно остановился на бегу и сейчас не могу справиться с дыханием. Конечно, прошлый год был тяжел, и мне хотелось уйти от неприятных встреч. Развод — отвратительная вещь, даже если он необходим... Но та «туманна даль», куда я стремился, не дает мне новых сил, и докторская моя словно удаляется, а не приближается. Все это не по лени, а по какой-то душевной сухости. Напишешь страницу, а потом прочтешь и вспомнишь ту самую сухую ложку, что рот дерет. Если что и радует, так это великолепная работа моей дипломантки, но это не моя заслуга, она написала бы ее так же хорошо и при другом руководителе... В конце концов я дал ей только список дискуссий и перебранок по поводу того, что сейчас, в современности, считать фольклором.

Что еще сказать о себе? Здесь я заметил, что вызываю у людей раздражение, почти неприязнь. Вероятно, на это есть причины, и это печально.

А еще? Замкнутость особого рода, вызванная плохим знанием эстонского языка. Мало читать местные газеты, это не включает меня в жизнь города, а город интересный. Доклады, клубные вечера, собрания в редакции газеты, выступления психологов, врачей, биологов — для меня все за семью замками. Театр прекрасный, а меня наушники сразу делают инвалидом. И так далее...

Летом собираюсь поехать на Чудское озеро. Если оставаться в Эстонии, то именно там можно встретиться с живым бытием фольклора. Возможно, что это потребует некоторой ломки в моей работе, но зато я оторвусь от сборников — от вторичного существования народной поэзии, часто мнимого.

Конец семестра — конец вялой жизни. Так я, по-мальчишески, поставил себе предел. Надо покончить со всем тем, что не имеет внутренней освещенности.

И так же по-мальчишески я живу с чувством ожидания — вот еще шаг, еще день, и что-то сбудется, что-то откроется. Помнишь стишки, которыми ты меня дразнил: «Кукушка повторяла, что где-то есть ку-ку, и этим нагоняла на барышень тоску». Да, именно так: я опять страдаю оттого, что где-то есть ку-ку, хотя сидящий во мне доцент уверен, что надо квакать — ква.

На озеро поеду еще не скоро, пиши по прежнему адресу.