Два семестра - [54]

Она постучалась, от клеенки стук прозвучал слабо. Потом донеслись неясные шумы, ключ щелкнул, и Сильвия очутилась лицом к лицу с Тейном. Неприязненная мина, настороженность...

Поздоровались; Тейн придвинул стул, соблюдая минимум вежливости. Поток смутных ощущений захлестнул Сильвию, мешая ей говорить. Острее всего поразила пыльная аккуратность этой комнаты: связки и стопки книг, старых папок, тетрадей, точно перед отъездом. И обреченность, странная обреченность хозяина... С чего же начать? С увещания? Увещание — самый слабый способ воздействия. Сквозь стеганую клеенку...

—      Да вы садитесь, товарищ Тейн. Надо поговорить.

Он молча сел, близко к столу, почти пустому: шахматная доска без фигур и начатое письмо.

—      Нам придется поговорить о вашем кашле...

Плохо, банально. Мешает он сам: его подчеркнутое молчание, хмурость, дух неразумия, витающий вокруг его широкого умного лба. А говорить нужно, сегодняшняя встреча измерит ее силы. Если впустую, то она не педагог, а автомат для исправления ошибок. И для штопанья чулок...

—      У вас, по-моему, не бронхит. Вы не замечаете за собой невротических состояний?

—      Чему я обязан таким диагнозом, товарищ Реканди?

... Даже не обиделся, и полон самомнения. Он здоров, но все же ему грозит какая-то беда, этому мальчишке со злым огоньком в глазах. Шут в трагедии, и умрет вместе с королевной... Глупости, глупости! Но почему так жутко в этой комнатенке? Неестественный порядок, и тут же пыль, пачки старых тетрадей, ни одной картинки, ни портрета... А начатое письмо посередине стола — о боже мой! — похоже на предсмертное...

—      Не будем притворяться, товарищ Тейн. Ваше поведение на моих уроках выходит за пределы нормального.

Мальчишка вдруг показался старше своих лет, проговорил тоном брюзги:

—      Вы предлагаете не притворяться? Так зачем же вы притворяетесь, будто бы вам нравится ваша непопулярная дисциплина?

Сильвии стало горько и больно. Он не поверит на слово, что ей дорога эта дисциплина, не примет и логических доводов. Он отвергает вслепую чудесный язык, ведущий в чудеснейшую литературу. Кто виноват в этом? Быть может, виновата и она, Сильвия Реканди, с ее диктантами, упражнениями, беседами о тетушке в розовом платье?..

—      То, что вы сказали, Тейн, для меня оскорбительно. Впрочем, вы оскорбляете меня на каждом уроке...

Что-то дрогнуло в его лице, но лишь на миг.

—      ...на каждом уроке. Вас, студент Тейн, я оскорблять не хочу по причинам, для вас пока непонятным. Скажу только — не стоит жить убеждениями из вторых рук. Вам кажется, что вы уже в колыбели всосали всю мудрость мира, а на самом деле ваш мирок неинтересен.

Тейн не выдержал позиции старого брюзги и сбился на простой мальчишеский задор:

—      Откуда вы знаете, какой у меня мирок?

—      По вашим инфантильным выходкам, они нестерпимо скучны.

—      Уроки тоже нестерпимо скучны.

—      Возможно. Не хотите ли заниматься самостоятельно? Я дам вам список литературы. Словари у вас есть?..

...Только бы самой не впасть в инфантильность и слащавость: учительница предлагает душеспасительное чтение, растроганный ученик поспешно перерождается...

—      Словари... — насмешливо пробормотал Тейн.

—      Можете и без меня выбрать себе любую книгу, потом посмотрим, что же вы усвоили. Это поставит вас на курсе в исключительное положение, о котором вы так заботитесь. Вы еще сильнее почувствуете, что вы — пуп земли.

Здесь Тейн удивил Сильвию: улыбнулся.

—      Неужели вы согласны тратить на меня драгоценное время? — сказал он, тут же меняя улыбку на скверную гримасу. — Почему бы это?

—      Потому что... вы несчастны! — вдруг вырвалось у Сильвии.

Игра, ирония, расчеты, престиж — все полетело прочь, и, чтобы скрыть хоть слезы, она почти выбежала из этой мертвенно прибранной комнаты, не оглядываясь на ее обитателя.

Она прошла несколько улиц, не думая, куда идет. Только бы выветрить из головы этот разговор, отложить размышления на после, когда забудется его неприятная острота.

Вот тихая улочка с одноэтажными домами, с узкими тротуарами. По одной стороне тянется ряд старых берез, еще тускло-зеленых. Видно, здесь теплее — на других улицах деревья полуголые. Нет, не теплее, — из-за заборов выглядывают георгины с красными сморщенными мордочками, побитыми ночным морозом. Терпкие запахи напоминают детство... А беспокойные мысли все-таки не выключаются.

Резкий перелом в мыслях и в чувствах произошел внезапно при взгляде на одну приоткрытую калитку. Сильвия чуть не споткнулась... Хороша же она, нечего сказать! Уже начинаются маниакальные штучки: как же она не опомнилась раньше и добрела до самого дома? Ведь они с Белецким были однажды на этой улице, и Давид Маркович указал ей на этот дом, и еще смеялся тогда: «Какой уют с геранями у нашего Гатеева!..»

Отсюда надо бежать немедленно, не глядя ни на калитку, ни на сад, ни на окна. Вон там поворот, булыжная мостовая, остановка автобуса. Подходит... Скорее, скорее!..

Автобус с готовностью увез Сильвию как можно дальше от тихой улицы — прямо к вокзалу. Там она пересела и скоро приехала туда, где ей и полагалось быть, — к себе домой.