Два рассказа - [4]

Чтобы избавиться от этой обязанности я поднялась на третий этаж и позвонила. Меня ошеломил звук шагов, раздавшийся в ответ на звонок. Затем кто-то посмотрел в глазок, и за дверью наступила пауза, будто стоявший за ней затаил дыхание; после неё раздался звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь отворилась. Я вошла в коридор и оказалась лицом к лицу с образом начавшим размываться временем мечты, с пришельцем, который исчез четырнадцать лет тому назад, с духом моей первой любви, превратившимся в плоть и кровь.

Вениамина я узнала тотчас, несмотря на то, что его лицо постарело, осунулось и, потеряв былую мягкость, посуровело, а волосы стали белыми как снег. У меня не было ни малейшего сомнения в том, кто стоит передо мной. Но именно эта уверенность как будто и была реальностью. Поэтому из моих уст не вырвался даже крик удивления, я не назвала его по имени, не сказала ни слова, мне казалось, что окружающий воздух не примет мой голос. Мы стояли две долгие бесконечные секунды друг против друга и молчали.

Он заговорил первым. Его голос звучал глухо и прерывался, будто у него перехватывало дыхание; он не был похож на тот голос, который я знала и любила раньше. Он произнёс:

— Герца и Ханны нет дома. Они уехали в Хайфу.

Тогда я глотнула воздуха и пролепетала:

— Бен[4], их, действительно, нет?

Его лицо дёрнулось в нервном тике, новом для меня, и покрылось потом. Он промолвил:

— Я знал, что ты здесь. Однажды уже встретил тебя на улице. Но ты не узнала меня.

«Не может быть», — я в ответ. «Бен, я бы узнала тебя всегда и везде».

Маленькая озорная искорка зажглась в его глазах, и он произнёс уже совсем другим голосом, тем, который я знала:

— Пожалуй. Был вечер. А я отвернулся… ведь я знаю и помню, что тебе сделал. Может быть и ты бы не захотела….

«Что ты говоришь, Бен! Что ты говоришь!» — проговорила. Признаюсь, что, вначале в моих словах не было искренности, но, повторив их, я уверилась, что так оно и есть: все старые обиды померкли, и мной овладело единственное желание — быть рядом с ним. После моих слов его лицо смягчилось, и он посмотрел мне в глаза. Наши руки уже обвивали шеи друг друга, а губы слились в длинный и захватывающий дыхание поцелуй, который не оставил ничего от того, что разделяло нас четырнадцать долгих лет. И когда я в полном бессилии оторвала свои губы от его, целовать начал он, как в те давние времена: мои глаза, мочки ушей и, главное, мои волосы.

Потом он потянул меня за собой и сказал:

«Пойдём, Шаана», — я неимоверно обрадовалась, услышав имя, которым он называл меня прежде. Через минуту мы уже были в спальне Герца и его жены. Наши объятия были так крепки, что каждый чувствовал биение сердца другого, и казалось, что разжав свои объятия хотя бы на миг, мы остановим свои сердца.

В его объятиях я чувствовала жар живого тела человека, которого уже пять лет считала покойным: я вся была переполнена живой любовью, которую похоронила двенадцать лет назад.

Мы ни о чём не спросили друг друга, ничего не рассказали, не шептали отрывистых слов, которые говорятся в желанный для двоих час. Слов, прекрасных как звёзды, но гаснущих при первом столь же жестоком, и столь же логичном приближении света дня.

Он не раз шептал мне на ушко моё имя так, как делал это во времена, когда мы были вместе. И это имя было для меня вознаграждением, радостью, ликованием; в нём было великое богатство, оно было многозначно, особенно, оно было его и моим.

Он всё время повторял:

— Шаана, Шаана, Шаана.

И только будучи опустошенные душой и счастливые телом, мы начали спрашивать друг друга, иногда прерывая молчание:

«Расскажи, Бен». «Сейчас, расскажи ты, Шаана».

Но в час нашего единения начался и его конец; мы не знали с чего начать и не говорили ни о чём.

Так продолжалось до тех пор, пока я не спросила:

— Как ты оказался здесь?

Он молча посмотрел на меня.

«Нет, нет! Я не о стране. Здесь — это в доме Герца».

«Ханна племянница мне», — произнёс он.

«Ах, да, совсем забыла… Я очень постарела, Бен?»

Он переложил свою руку мне на спину, и прошептал на ушко:

— Шаана.

Никогда до сих пор я не чувствовала себя такой красивой, как в эту минуту.

«А то, что пришлось пережить, было очень тяжелым?», — спросила я.

«Не спрашивай, посмотри на это», — он показал на правый бок. В свете неяркой лампы я увидела там белые и красные полосы.

«Это знаки ИХ слёз, своеобразный подарок. Он останется навсегда».

Я немного приподнялась, приблизилась к этому месту и стала целовать полосы, будто хотела своими поцелуями стереть страшные годы, которые он пережил, а его рука в это время гладила мои волосы. Подняв голову, я увидела номер на его плече, поцеловала и его.

«Я всё время ждала тебя». И мне, действительно, казалось, что четырнадцать лет жизни, которые нас разделяли, годы бед и благополучия, годы любви и разочарования, годы тоски и радости, сосредоточенности и растерянности, годы разных перемен, без которых невозможна жизнь человека, были для меня не чем иным, как огромным ожиданием этой единственной минуты, этой встречи.

Но он не ответил и к моему удивлению отодвинулся. Я видела, каким суровым опять стало его лицо; он закрыл его руками, и изнутри вырвалось нечто среднее между тяжелым стоном и удушливым смехом.