Два побега - [8]

В пять часов вечера того же дня — 9-го марта 1907 г. — нас вывели на улицу и под конвоем 50–60 верховых стражников и солдат пехотинцев повели в суд. Здание суда находилось на какой то площади, сплошь усеянной народом, который знал, очевидно, о моменте суда над нами. Нас ввели в помещение, где за красным столом сидело человек пять-шесть военных. Быстро шла процедура суда. Один за другим появлялись свидетели — стражники и жандармы, ловившие нас — и рассказывали об обстоятельствах дела. К удивлению нашему, на суде не был главный свидетель, тот молодой человек, на глазах которого был убит Василенко. Допросили нас. Мы подтвердили факт убийства Василенко с «заранее обдуманным намерением». Бабешко дал характеристику Василенко и заявил, что не нами, так другими рабочими, он непременно был бы убит.

Суд удалился на совещание и через 15–20 минут возвратился с приговором: за убийство начальника главных жел. дорожных мастерских Василенко и за вооруженное сопротивление чинам полиции Василий Бабешко и Петр Аршинов приговариваются к смертной казни через повешение. Приговор никакому обжалованию не подлежит и приводится в исполнение в ближайшие 24 часа.

Нас вывели из здания суда. Площадь вся была залита народом. Бабешко охватил себя руками за горло и вздернул кверху, что означало — приговорены к повешению. Несомненно, помимо многочисленных врагов в толпе было много неизвестных нам друзей-рабочих, которые мысленно слали нам сочувствие свое. Им, главным образом, Бабешко и подал свой знак. Впоследствии мы узнали, что тут же в толпе находилась и сестра Бабешко, приехавшая из Екатеринослава. Она видела и поняла знак брата.

С тем же многочисленным конвоем мы были водворены на свое место в участок. Срок оставался нам небольшой. Вешать наверное будут этой ночью часа в 2–3. Нам, следовательно, оставалось пять-шесть часов не больше. Этот срок мы решили провести в собеседовании, поделиться своими заветными мыслями. Но вначале мы хотели написать письма своим близким родным. Сказали администрации, и те дали нам по листу бумаги и карандаш. В письме к матери я просил главным образом прощения за тот тяжелый удар, который наносил ей своей смертью. Я писал, что умираю за правое дело, просил не горевать поэтому. Передавал привет всем товарищам и просил «вспоминать иногда меня». Мы прочли написанные письма друг другу и передали их администрации.

В воспоминаниях каждый из нас рассказал историю своей жизни с юных лет; рассказал, что в ней было наиболее красивого и запечатленного. И, странно — во многом рассказы и направления наших рассказов совпадали. Во многом мы касались одних и тех же сторон нашей жизни. Мы рассказали о своих личных привязанностях. Рассказали, когда и под влиянием каких обстоятельств встали на революционный путь, что было пройдено и пережито на этом пути. Бабешко с 1894 г. работал в партии соц. революционеров; я — с 1905 г. в организации большевиков. Но — замечательно — и он и я, находясь в организациях социалистов, социализм представляли себе в его полном виде, как цель борьбы сегодняшнего дня. И борьба наша носила характер подлинной борьбы за социализм. Хитроумные партийные программы, внушавшие рабочим мысль, что в нынешней революции нельзя трогать буржуазию, так как эта революция буржуазная, были противны нашему естеству. Ничто в нас не мирилось с ними. Нет никакого сомнения, что большинство рабочих переживало то же. Нужны были многочисленные сети, сотканные из разнообразных софизмов, чтобы опутать рабочую массу и повести бороться за буржуазную революцию. Бабешко это сознавал также, как и я, и также, как и я, перешел к анархизму, где не было противоречия между социалистической идеей и борьбой за нее.

Мы подошли к моменту своего настоящего положения Умирать нам не хотелось. Видели мы, что крайне мало сделали для революции и что лишь в будущем мы могли развить свои силы и свою деятельность. Жалко было этого будущего, которое обещало нам быть таким богатым упорною борьбою и событиями. Акт, за который мы умирали, все же согревал нас. Я сознавал, что он возбудит энергию сотен рабочих, подымет их волю, закалит на дальнейшую борьбу. Это облегчало тяжесть последних минут. Состояние духа было твердое. — «Ну, Петр, — говорил Бабешко, — будем до конца непоколебимыми. В последнюю минуту подадим друг другу руки и вскрикнем, — да здравствует анархия!» Мы так и условились.

Между часом и двумя ночи в нашу камеру быстро вошел Кривоноженко в сопровождении нескольких стражников и устремился прямо ко мне. «Это ты» — сказал он, усиленно всматриваясь в мое лицо (Кривоноженко знал нашу семью, еще когда был семинаристом и затем после, когда босяковал. Очевидно, он прочел адресованное моей матери письмо). Я кивнул ему головой. — «Что же ты раньше не сказал, я бы что-нибудь сделал для тебя, а теперь ничего не поделаешь!» Я насмешливо посмотрел на него. Он стоял взволнованный и не сводил с меня глаз, потом повернулся и вышел. Мы пробыли еще с час-полтора сами.

Около трех часов ночи нас оповестили, чтобы мы были готовы. Затем, минут через десять, вывели на двор, весь запруженный полицией. Нас оцепила рота солдат-пехотинцев, а спереди, по бокам и сзади окружили конные стражники. Под таким конвоем нас повели. Куда? Конечно, на казнь. Бабешко воспользовался близостью солдат и завел с ними разговор. Он говорил о революционной борьбе рабочих, о цели этой борьбы, за что мы боролись и за что погибшем. Солдаты шли, прислушивались, но ни единым словом не отвечали.