Два пера горной индейки - [79]

Работы как раз было очень много. Мне нужно было заверить выписку из паспорта для оформления пенсии, бегу с этим к заведующей. Смотрю, она сидит у секретаря, голову склонила, а в ее кабинете дверь приоткрыта и там посторонние люди. Думаю, комиссия какая-нибудь. А это ваши ребята сидели. Весь отдел уже знал, я одна ничего не знала и не предчувствовала. Через несколько минут бегу опять по коридору, смотрю, моя сестра с какими-то девчонками идет.

— Откуда взялась?

А девочки такие жалкие, поникшие. Но и тут ничего не поняла.

— Идите, — говорю, — к моему кабинету, я сейчас, — и опять бегу. Подумала, что сестра в нашем районе чего-нибудь купить вздумала, а денег с собой нет.

Вернулась в кабинет, нет их. Думаю, на улицу вышли, и опять по коридору, он у нас длинный. Вдруг меня парторг пытается остановить:

— Куда вы, Елизавета Дмитриевна?

— Да сестра моя зачем-то пришла и куда-то делась.

— Что вы, Елизавета Дмитриевна, ваша сестра не приходила.

Чудно мне, откуда ему знать мою сестру, он ее сроду не видел, никогда она у меня здесь не была. В дверях стоит заведующая, и она тоже:

— Куда вы, куда вы, Елизавета Дмитриевна?!

Заведующая обнимает меня, да с силой так, и говорит:

— Идемте, Елизавета Дмитриевна, идемте в мой кабинет. Там ваша сестра.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю, а у самой ноги подкосились, и стало вдруг все так безразлично.

— Да.

— С сыном?

— Да.

— Совсем?

— Да.

Вот так на ходу все получилось. А когда подошли к кабинету, смотрю, там Вера — сестра моя, ребята, девочка эта.

— Как же, что случилось? — спрашиваю. Спрашиваю спокойно, но вдруг сил не стало.

Мне кофту снимают и сразу укол. Оказывается, уже и врача вызвали.

— Упал твой Игорек с горы и погиб. Держись, ты сильная, ты все вынесла. Держись.

И еще всякие слова. А чего мне держаться? Зачем держаться? Не пойму, чего от меня хотят.

Смотрит на меня эта девочка, Наташа, а у самой губы трясутся. «Не будет у тебя моего внука, не будет. Ты, конечно, забудешь. А как же мне быть?! Мне-то как же, девочка?!»

На работе жалеют, не нагружают, чудаки. А я им говорю: «Давайте мне побольше работы, мне спешить некуда, я могу хоть всю ночь сидеть здесь и работать, все равно не сплю». Люди на работе ссорятся, обижаются на начальство, плачут, а я смотрю на них и удивляюсь: чего плакать, плачут от горя, а какое же здесь горе?

Приходит заведующая: «Не нужна ли вам, Елизавета Дмитриевна, путевка в санаторий или дом отдыха?» Я говорю: «На что мне она? Я сроду никогда не отдыхала. От чего мне отдыхать? Разве от горя своего отдохнешь? Разве уедешь от него куда-нибудь?» — «Может быть, вам две путевки надо, — говорит, — с кем-нибудь поедете?» — «Спасибо, и две не надо. Не с кем мне ехать и незачем». Что это они мне за сына моего путевки предлагают? Сначала деньги, а теперь путевки. Не нужно мне ничего. Я здесь дома, с его вещами, с его фотографиями. Вы знаете, я могу рассказать вам почти каждый день его жизни, вот как родился и до отъезда. Лежу и вспоминаю по порядку. — Елизавета Дмитриевна выбрала из стопки аккуратно сложенного белья красную велосипедную майку с карманом на спине, встряхнула ее, посмотрела на свет. — Дырочка. Бедный мальчик. Очень хотел спортивный велосипед. Сначала майку купил. «Мама, мы сможем с тобой накопить денег на велосипед? Восемьдесят рублей стоит». Я опасалась покупать, боялась, сшибут его машиной, а он уговаривал. Ко дню рождения купили «Турист». Дополнительную работу брала. Приехал на нем, рад до смерти, глазенки горят. Все возился с ним, разбирал, собирал, смазывал. В воскресенье чуть свет — рюкзак на плечи и к Теше, у того тоже велосипед. — Она вышла в другую комнату, принесла железную коробку с надписью «Таллинн» и уселась штопать майку.

Прибежал Пузырь, понюхал мои ноги, метнулся в сторону и стал прыгать, опускаться на передние лапы, поднимая зад. Мы никак не реагировали на его заигрывания. Тогда он залаял.

Елизавета Дмитриевна

Проснулась я в темноте и лежала сначала без всяких мыслей в голове. Мне почему-то вспомнилось большое картофельное поле, по ту сторону его стоят женщины и что-то кричат, машут мне руками. И я пошла к ним, с трудом вытаскивая увязающие по щиколотку ноги. Кирзовые сапоги были велики, и мне приходилось засовывать выдернутую из них ногу обратно и поддевать ногой сапог, чтобы с хлюпаньем вытащить его из грязи. Поле оказалось заминированным, об этом и кричали мне женщины. Почему же тогда меня не разорвало на части?

Прости меня, бедный мой Игоречек, я никак не могу избавиться от этих мыслей. Я знаю, твердо знаю, что раз тебя нет на свете, я должна жить, работать и делать все, что могу сделать для людей. Моя работа это позволяет. Надо достойно дожить до конца.

Я хочу рассказать тебе, сынок, как я попала в плен. Тогда, после посещения Бебутовых, ты не захотел меня слушать: «Не надо, мама, я знаю, что ты в тысячу раз лучше его». Но я и не думала оправдываться, мне не в чем оправдываться. Отец Теши меня просто удивил: вроде бы время не то... чего ему бояться? Ты не захотел меня послушать, а я подумала: «Ладно, потом. Но он должен все знать. И про меня и про отца. Сын стал взрослым, пора ему рассказать, как все было на самом деле». Не успела. Ты был всегда так занят, сынок, ты берег время в свои девятнадцать лет, как я не берегла его никогда. Маленьким ты любил слушать рассказы про войну. Помнишь? Что я могла тогда тебе рассказать? Я ждала, пока ты вырастешь. Но чем старше ты становился, тем реже у нас выдавалось времечко для таких разговоров. Теперь нам спешить некуда. И кого еще в этом мире может интересовать судьба твоей матери и судьба твоего отца? Я расскажу тебе все, как было. Все? Нет, конечно, не все... Слишком многое настолько отвратительно, некрасиво, что может тебя оскорбить. Многое из того, что случилось со мной в жизни, не расскажешь еще и потому, что это выглядит слишком уж неправдоподобно. Так слушай, мой мальчик.