Два года на палубе - [102]

Подъем, и мы опять наверху. Там непроницаемый мрак и обычно или мертвый штиль с непрекращающимся дождем, или чаще всего жестокий встречный шторм и почти горизонтально секущий дождь, который иногда переходит в снегопад с градом. На палубе между бортами гуляет вода, и поэтому ноги все время мокрые — ведь сапоги не отожмешь, как пару подштанников, и никакая пропитка или смазывание не спасает от влаги. Итак, наши ноги всегда в сырости и холоде, но это далеко не самое страшное во время зимнего плавания вокруг Горна. При смене вахты не произносится никаких лишних слов. Меняются рулевые, старший помощник занимает свое место на юте, а впередсмотрящие идут на бак. У каждого из них только тесная площадка под ногами, где можно сделать всего несколько шагов взад-вперед либо повернуться туда-сюда между двумя кофель-нагелями, поскольку скользкая от воды и льда палуба не подходящее место для прогулок. Но двигаться все-таки необходимо, чтобы хоть как-то убить время, и один из нас придумал подходящее для этого средство — посыпать палубу песком. Как только дождь немного затихал, ют, а также часть средней палубы и бак посыпали песком, и мы целыми часами разгуливали по двое, коротая бесконечно долгие вахты. Нам казалось, что между склянками проходит не тридцать положенных минут, а целый час или два, и вожделенные восемь ударов ждешь целую вечность. Теперь нас занимало только одно — как ускорить течение времени. Мы были рады любой перемене, лишь бы она нарушала тягостную монотонность нашей жизни. Два часа у штурвала, полагавшиеся каждому через вахту, и те ожидались с нетерпением. Самое безотказное средство убить время — долгая «травля» — и та уже не помогала, все истории были выслушаны по многу раз и запомнились каждому слово в слово. Мы до мельчайших подробностей знали жизнь каждого из нас, и теперь говорить нам было в буквальном смысле совершенно не о чем. Что касается песен и шуток, то никто не был расположен к веселью, и сам смех вызвал бы у нас неприятные ощущения, да его и не потерпели бы. Даже обычные разговоры о ближайшем будущем почти прекратились. Мы уже не говорили: «Когда мы будем дома», а лишь вскользь: «Если мы будем дома», а потом, словно по какому-то молчаливому уговору, и вообще перестали упоминать об этом.

При таком положении дел немалым событием для нас была кое-какая перестановка вахтенных. Один матрос повредил руку и слег на два-три дня (ведь от холода малейший порез или ссадина превращаются в рану), и на его место заступил плотник. Для нас это явилось приятной неожиданностью, и даже возник спор, кто будет у него напарником. Поскольку Щепка был человеком «с образованием», и мы с ним нередко беседовали, он выбрал меня. Хотя он был финном, однако хорошо говорил по-английски и обстоятельно рассказывал мне о своей стране — обычаях, торговле, городах, а также о своих скитаниях в море, о переезде в Америку и женитьбе на землячке-портнихе, с которой познакомился в Бостоне. Мне же было почти нечего поведать ему, разве что о моей уединенной жизни дома, и, несмотря на все наши старания, за пять или шесть вахт мы полностью «выговорились», и я «передал» его другому матросу из нашей вахты.

Что касается меня, то я изобрел целую систему, позволявшую с некоторой пользой убивать нескончаемые часы вахты. Каждый раз, выходя на палубу и прохаживаясь взад-вперед, я начинал повторять про себя в последовательном порядке всевозможные сведения, накопленные моей памятью: таблицы умножения, мер и весов, цифры на языке обитателей Сандвичевых островов, названия штатов с их столицами, графства Великобритании, имена английских королей и прочее и прочее. Когда я делал долгие паузы, это занятие можно было растянуть на две первые склянки. Затем наступал черед Десяти заповедей, тридцать девятой главы книги Иова и некоторых других мест из Писания. После этого неизменно следовал мой любимый «Отверженный» Каупера; торжественный ритм и мрачное настроение этих строк, а также сюжет поэмы весьма гармонировали с тоскливой монотонностью вахты. Кроме того, я декламировал про себя из Каупера строки, обращенные к Мэри, «Разговор с вороном» и небольшой отрывок из «Застольной беседы». Обилие стихов одного поэта объяснялось тем, что у меня в сундучке лежал томик его произведений. Прочитав на память эти сочинения, а также «Ille et nefasto» Горация и «Erl König» Гёте, я позволял себе далее свободно выбирать стихи или отрывки из прозы, сохранившиеся в моей памяти. Благодаря такому методу можно было скоротать самую долгую вахту, однако этому в немалой степени способствовали периодическая смена рулевых, постановка лага или обычная прогулка к бачку, чтобы напиться воды.

Наши подвахты тоже не отличались большим разнообразием. Теперь мы не занимались ни стиркой, ни шитьем и даже не читали книг, а только ели, спали и поднимались на вахту, то есть вели, если можно так выразиться, настоящую «горновскую» жизнь. Носовой кубрик не отличался комфортом, и когда мы сходили вниз, то сразу же заваливались по койкам. Сходный люк приходилось держать закрытым, чтобы к нам не проникала вода, зато воздух тоже не попадал, и в этой сырой и душной дыре, где мы все жили, была такая атмосфера, что болтавшаяся под бимсом лампа едва мерцала. Но, как ни странно, я никогда еще не чувствовал себя таким здоровым, как в течение этих трех недель. Все мы ели как лошади: сменившись с вахты и сойдя вниз, первым делом лезли в хлебный мешок и котел с мясом. Утром и вечером каждый выпивал свою кварту чая, и твердый сухарь с куском холодной солонины и кружка горячей жидкости были для нас слаще амброзии и нектара богов. Мы потеряли человеческий облик, и если бы такая жизнь продлилась не месяц, а год, мы уже мало чем отличались бы по умственному развитию от снастей и рангоута. За все это время ни к одному из нас не прикасалась бритва, а на наши лица не попадало иной влаги, кроме дождя и морских брызг, — ведь пресная вода выдавалась строго по рациону, а кому захочется раздеться догола и мыться на палубе соленой водой посреди льдов и снега.