Два дня и три ночи - [4]

Моя левая рука, слившись с ножом, была готова к удару.

Если мой противник, затаившийся в каюте, что-то замышлял, имело смысл уравнять шансы. Я, точно угадав направление, хлопнул по выключателю. Зажегся свет.

Он действительно был там. Но уже ничего не замышлял. Я мог его не опасаться. И он мог уже не опасаться никого. Он лежал на койке ничком. Я не стал щупать пульс – достаточно было взглянуть на его торчащий локоть: ни один живой локоть не выдержал бы в таком положении больше минуты.

Я наспех осмотрел каюту. Никого, кроме трупа, здесь не было. Следов борьбы тоже. Точно так же, как в радиорубке. Причина смерти была очевидна. Разрез шириной в сантиметр на его позвоночнике не привел к обильному кровотечению – на постели всего лишь несколько капель крови. Больше быть и не могло: при разрубленном спинном мозге сердце не бьется слишком долго. Правда, могло быть внутреннее кровотечение, но тоже небольшое.

Жалюзи были закрыты. Я обыскал пол, все углы, мебель. Что я хотел найти? Наверное, то, что и нашел. Ничего. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь, и устроил такой же обыск в радиорубке. Результат тот же. Мне здесь больше нечего делать. Я успешно выполнил задание. Это самое страшное поражение в моей жизни.

Перед тем как уйти, я не стал еще раз вглядываться в лица убитых. Я слишком хорошо знал их. Семь дней назад мы вместе сидели за столом. Обедали. Вместе с нами был командир. Вчетвером мы неплохо провели время в нашей любимой лондонской пивнушке. Они был веселы и беззаботны, словно забыли о своей работе, словно взяли короткий отпуск от профессиональной осторожности и профессионального спокойствия. Они чувствовали себя нормальными людьми, и улыбались, и рассказывали старые анекдоты, и подтрунивали друг над другом. Тогда, попрощавшись с нами, они ушли вдвоем, уже снова привычно бдительные и собранные. И вот теперь…

Я знаю, что с ними случилось. В конечном счете, это ждет каждого человека нашей профессии. То же самое когда-нибудь случится и со мной. Даже самый ловкий, самый сильный и самый удачливый агент рано или поздно встречается с преступником более ловким и более удачливым. Например, этот преступник может добросовестно орудовать стамеской с тринадцатимиллиметровым острием, и тогда все годы тренировок, риска и самосовершенствования оказываются бесполезными. В последний момент можно утешиться мыслью, что найдется агент еще более ловкий и удачливый и что этот круговорот бесконечен. Хотя, скорее всего, те двое не думали об этом в последние минуты. Вероятнее всего, они вспомнили обо мне. Судорога безысходности сжала мое сердце. Ведь это я, лично, отправил их на смерть.

Конечно, тогда я не мог предполагать, что все обернется настолько трагично, но ответственность за принятие решения лежит исключительно на мне. Ведь это была моя, и только моя, идея. Они даже были против, они возражали, словно предчувствуя неизбежность финала. Но я оказался тонким психологом и красноречивым оратором, я разбил все предубеждения, отмел все возражения и доказывал свою правоту до тех пор, пока не преодолел скептицизм командира и пока он с опаской и неохотой, но все же отдал распоряжения, необходимые для воплощения моего плана.

Я внушил этим двоим, Бейкеру и Дельмонту, что они должны полностью положиться на меня, что согласно моему плану им не грозит ровным счетом ничего. Они слепо доверились мне и вот лежат мертвые.

В следующий раз я изменю текст своей проповеди. Я скажу примерно так: «Не сомневайтесь, господа, доверьтесь мне. Только не забудьте предварительно распорядиться насчет завещания».

Я послал этих двоих на смерть. Это была катастрофа. Но я уже ничего не мог с этим поделать. Оставалось только уйти.

Я открывал дверь на палубу, как человек, решивший войти в комнату, кишащую кобрами и ядовитыми пауками. В эту ночь я, ни секунды не сомневаясь, предпочел бы самое тесное соседство с кобрами и пауками, лишь бы избежать общения с представителями рода «гомо сапиенс», находящимися на борту торгового судна «Нантесвилль».

Но выбора не было. Широко открыв дверь, я остановился на пороге. Стоял неподвижно, стараясь дышать ровно и беззвучно. В этот момент у меня не было ни рук, ни сердца. Только слух. Только звуки проникали в меня, и я пытался извлечь что-нибудь полезное из этой едва различимой какофонии. Я слышал, как волны бьются о корпус корабля, иногда на этом фоне возникало мелодичное дребезжание, это пела якорная цепь, натягивающаяся, когда «Нантесвилль» боролся с ветром; а вот оркестровый аккомпанемент самого ветра; а вот короткое соло далекого кулика… Как успокаивающе безобиден был этот тихий оркестр. Я любил эти звуки. Но сейчас мне нужно было услышать совсем другое – звуки опасности: голоса, бряцанье металла, шаги, шелест одежды… Нет. Если кто-то все же притаился во мраке и выжидал в засаде – у него была сверхчеловеческая выдержка. Я не боялся встретить сверхчеловека. Гораздо больше меня страшили обыкновенные люди с ножами, револьверами, а в последнее время все чаще со стамесками. Стараясь сделать это идеально беззвучно, я шагнул за порог.

Я никогда не плавал в пироге по Ориноко, и никогда с ветки высокого дерева молниеносным броском на меня не спрыгивала десятиметровая анаконда, чтобы сжать мне горло смертоносным кольцом. Но теперь мне уже не придется ехать так далеко, чтобы испытать все эти экзотические ощущения. Руки, схватившие-сдавившие-расплющившие меня сзади, не могли быть руками человека, и в беспощадности, с какой они в первые же секунды почти задушили меня, не было ничего человеческого.