Два детства - [5]

Медленно плывут в улицу телеги, развозя по оградам плотный дух сочных трав.

4

Я уже большенький: седьмой годок пошел. Растет у солдатки Анны парнишка про запас, а там еще и второй топырится возле лавки.

Спасибо, свои помогают. Три дома Титовых в одной ограде. Дед Митрий да дед Василий правят хозяйством. Это они велят своим помочь матери посеять пашню да страду страдовать.

Быстро бежит лето — не знаешь, каким плечом повернуться к работе: оба натерты. Давно ли с сеном убрались, поди, стога не успели ухряснуть[8], начинает торопить хлеб. Зачни страду, — не вылезешь из обуток, и кони в хомуте наспятся.

Не корыстный пока я работник, а мать берет меня на пашню. Сегодня едем жать пшеницу.

День разгуляется: с утра на речке покрутился легкий парок, да и улегся в кусты до вечера. Роса спадает скоро.

Дядя Степан смотрит на небо, отвязывает лошадей, запряженных в жнейку, садится на пружинную беседку и трогает. Дрогнула жнейка, покатилась на железных колесах, застукали где-то часто-часто маленькие звонкие молоточки. Через плечо дяди повешен длинный бич, он важно ползет по дороге, а узелок на его конце играет. Жнейка с поднятым полком, как большая однокрылая бабочка, которую тащат два черных муравья.

Со склона в низинку соскользнула пшеничная полоска к дороге, а навстречу ей вышел таловый куст. Тут дядя Степан настроил жнейку, налил в шестеренки сизую мазь, — и пошла работа. Стрекочет жнейка, размахивает граблями-руками, укладывает на полок хлебные горсти, смахивает назад.

Мать показывает, как делать вязки для снопов. Она вырывает пшеничные стебли, бьет по обутку, стряхивая с корней землю, соединяет колосьями две доли и скручивает тугую вязку. Ловко у ней получается, а мои выходят головастые и тут же расползаются. Мать подбадривает меня, говорит, что, случись с нами отец, — троим эту работу только полой замахнуть! Только бы я помог убрать полосу, а зимой, как будет полегче, она сошьет мне новый шабур[9] и выткет опояску с кистями. Принимаюсь за дело горячо. Подношу свои вязки, она хвалит мою работу, переделывая ее.

— Ну, что бы я без тебя одна сделала!

Хватко вяжет мать. Крепкая, коренастая, в нарукавниках и поголешках[10], она быстро укладывает шуршащие горсти на вязку, опоясывает, нажав коленом, подвертывает тугую скрутку и ставит сноп в хрустящую жниву.

— Просохни, провейся — зерном налейся!

Стоят на полосе снопы, как подпоясанные мужики.

А день-то, день, как разыгрался-разведрился! На голубом сарафане неба приколото солнышко, земля купает свое лицо в потоках света, и стекает с неба синева на спины коней и черную бороду дяди Степана.

5

Что ж ты, зима окаянная, знать, не тем концом ты попала в нашу деревню! Сечешь буранами несусветными, солишь в лицо прохожему человеку мелкой жгучей крупой, — глаз не разодрать, головы не повернуть.

Сколько птицы и зверя всякого теперь попримерло: где раздобыть прокормку в такую беду? Излютовалась ты, охлестала полы об углы избяные, об застрехи да изгороди, изошла завалами-суметами, повыскоблила на дуванах пролысины. Угомонись, пусть мир вздохнет! Застоялась скотина по душным хлевам. Пусть у стенки на солнце погреется, припотянется да об углы почешется.

Скучно ребятишкам в такую погоду по избам сидеть. Редко-редко мать или бабушка берут меня с собой в гости к соседям.

Эту неделю бабушка похворала, только к воскресенью поправилась. Сегодня она открыла ящик, достала юбку, потрясла перед окном. Я сразу догадался, что бабушка пойдет к соседям посидеть. Отставать нельзя!

— Бабушка, ты куда?

— На белый свет поглядеть. Неделю за порогом не была, забыла, у кого на какую сторону скобка у двери. Сходить-узнать, может, где нищий какой слух по народу пронес.

— Я пойду?

— Пойдем, пойдем. Где-нибудь пирог с таком найдем.

У нас таких пирогов не стряпали, а в гостях всякая постряпушка, как игрушка.

На веселом месте стоит дом, и живет тут справный мужик: на окнах занавески, двери и стены выкрашены, расписаны петухами и цветами. Стол под узорной клеенкой, на нем деревянный туес с квасом. Выпьешь — в нос кинется. Вдоль стен — толстые лавки, под потолком — божница, обложенная расшитым полотенцем с кистями. Оклад иконы яркий, — со свету кажется, что вместо бога — дыра.

Бабушка крестится с низким поклоном. Я тоже молюсь и смотрю в дверь горницы на пышную кровать и узорный сундук. Тут живет Кинька — моя ровня. Нас встречает его бабушка, сажает на лавку, сама становится спиной к теплому боку печки, откуда блестят глаза Киньки. Он манит меня, я гляжу на свою бабушку, но она занята разговором.

Кинькина бабушка, погрев поясницу, собирается угостить нас. Раздеваемся, садимся за стол.

На шестке уже голосит самовар, на столе — коралька хлеба, в деревянной чашке — простокваша с сахаром, на сковородке — морковные пироги и крупные картофелины в масле. В хлебальной чашке квас ходит кругами, пенится, мигает пузырьками.

Моя бабушка дает мне ложку. Макаем картошку в солонку с крупной солью, хлебаем квас из общей чашки. Бабушка зорко следит за мной.

В гостях всегда вкусная еда. Увлекшись, усердно работаю ложкой. Бабушка останавливает меня. Ее губы собираются в узелок, глаза сердито колются из лучистых морщинок.