Два детства - [3]

Бабушка не часто открывает сундук: не любит, чтоб туда заглядывали. Сколько же там всякой всячины! Когда открывают сундук ключом, то слышится щелчок с музыкой.

Если, одолеваемый любопытством, я оказываюсь возле бабушки, то она больно-пребольно щелкает меня в лоб, приговаривая:

— Вытрескал лупанцы[1], чадо христово!

Тогда я тихонько забираюсь на полати, — сверху все видно!

Тренькает певуче замок, открывается сундук… Вот где красота! Вся крышка заклеена картинками, тут целое собрание пестрых красок. Много красивых барышень с цветами, толстые люди в картузах, а на плечах — тарелочки с кисточками. В центре — большой белый попугай, которого бабушка зовет «андельской» птицей.

Трещат семечки, слабо светит лампа, подвешенная к потолку на железном крючке. За тусклым пузырем застыл язычок пламени, иногда подрагивая оранжевым жальцем. Течет неторопливая беседа. Слова выплевываются с шелухой. Темный пол усеян белыми скорлупками, они причудливо роятся звездами у приземистых пимов деда Митрия.

Одолевает сон, я забираюсь на полати. Дед, задрав голову, провожает меня глазами.

— Мотри, паря, не хлубыснись[2], мила душа, а то еще торкнешься[3].

Хорошо на полатях утонуть головой в подушке! Под ухом слабо шуршит перо, голова отваливается, нет ни рук, ни ног, — совсем пушинка, — и понесет тебя детский сон под своим чудным крылом…

Смутно слышу, как подо мной что-то грохает: это дед собирается домой, стуча костылем в полатницу, спрашивает:

— Степка, за кашей-то придешь ли?

Как ответить деду, когда язык спит?

— Уходился парень. Ну, спи, сверчок-певунок.

А я разве сплю? Я живу во сне на полатях.

В окне солнце, все куда-то ушли, Один дед Митрий стоит в избе и подает мне на брус полную шапку каши. Ее много в избе, и дед сам уже стоит в пимах, до колен в каше. Деду хорошо, как и мне! Его нос горбится, тянется к бороде, на лысой голове вздрагивает хохолок волос. Это уже совсем не дед, а попугай из бабушкиного ящика. Он выпорхнул оттуда, рад светлому дню и солнцу, смотрит на меня черной смородинкой глаза.

2

Остепенились бураны. Долго они жили в нашей печной трубе. Иногда их там собиралось много, было им тесно, отчего в печную вьюшку выскакивали снежинки и, как холодные иголочки, втыкались в щеку, когда я приклонял ухо, чтоб послушать попевку вьюги.

За окном стало светлее, солнышко чаще и охотнее смотрело на деревню, текучие волны сугробов приосели.

До чего же хотелось выбежать на сияющую улицу, взобраться на высокий сугроб, упасть там вверх лицом и лежать выше трубы, а потом стремительно скатиться по крутому боку сумета, обязательно с перевертом, чтоб не сразу понять, в какой стороне твоя изба.

Я просился на улицу, но мать сказала, что нет обуток, что надо просить у дяди Василия, да и дратву поиздержали.

— У-у, как долго ждать… Уж скоро вся зима растает.

Так манит улица, что иногда выскакиваю за двери босой, в одной рубахе, пританцовываю на холодном крыльце, сую голую ногу в снег и затем влетаю в избу, где меня водворяют на печку ощутительным шлепком.

Хоть и долго ждать радость, но она все равно придет! Она уже в дверях. Приносит ее высокий, благообразный и слепой дед Василий. Он живет с нами в одной ограде, как и дед Митрий. У порога, под полатями, стоит рослый бородатый старик, с белыми, налитыми теплым молоком глазами. В его руке моя радость: новые обутки с кошмовыми чулками и подвязками, свитыми из конопли. Я пристыл к полу… Хочется протянуть руку, потрогать обутки, но мать, улыбаясь глазами, ничего не говорит.

Дед крестится и кланяется на угол печки. Мне хочется сказать ему что-нибудь хорошее, помочь. Когда он и второй поклон отпускает в ту же сторону, я не выдерживаю:

— Дедушка, бог не там.

Он поворачивает голову в мою сторону.

— Бог, он везде. В какой стороне его нет?..

— У нас он вон где, — показываю я в передний угол на икону.

Бабушка грозит мне пальцем, а мать велит подойти. Зачарованный обутками, я готов их схватить, но бабушка уже около меня. Она давит мне на плечи, а ее слова стучат мне в макушку:

— Стань на колени, поклонись в пол дедушке, скажи — благодарствую.

Стою на коленях, киваю головой, но бабушке это не нравится.

— Ниже, в ноги!

Она прижимает мою голову к полу и не отпускает, пока не произношу:

— Дедушка Василий, благодарствую.

Вот долгожданные, с чулками и подвязками! Из ящика достают новые штаны, сшитые из домотканины, покрашенные отваром каких-то корней. Я в штанах, обутках, бешмете и шапке. Дед Василий, сидя на западенке, протягивает ко мне руки.

— Поди-ка ближе, посмотрю на тебя.

Он обшаривает мои ноги, мнет смазанные дегтем голенища.

— Статно вышло, распятнай те в нос! Поспел мужик к штанам. Анна, каку боль тебе горевать теперь! Мужичище-то какой на печке выпарился. Пузырится, как на дрожжах, — хоть сейчас по солому!

Отнял от меня руки дедушка, — мелькнули обутки через порог, протопали по крыльцу, выскочили за ограду. Эх, кому бы показать!

Кончилась жизнь на печке да на полатях. Вышел я на улицу. Мать брала теперь меня с собой в пригон убираться.

Хорошо было гонять корову на водопой к реке по наторенной дорожке! Хорошо смотреть, как дышит в темной проруби речная вода, как пьет тяжелая корова, опустив длинные ресницы на большие глаза. Глухо булькает вода в коровьем мягком горле, маленькие перламутровые жучки пугаются шумного ее вздоха, ныряют в заманчивую глубину, загребая лапками-веслами.