Два балета Джорджа Баланчина - [2]

В молодости он выглядел всегда просто и строго, в зрелые годы стал одеваться дорого и добротно. На этом настояла жена Юрия Александровича и тем самым привила ему вкус к хорошим рубашкам, галстукам, джемперам и курткам, которые или покупала ему сама, или заставляла привозить из-за границ. Все это помогло Ирсанову выработать свой стиль и оставаться элегантным даже в домашнем халате. И, разумеется, еще более возбуждало вышеупомянутых женщин, о чем жена Юрия Александровича хорошо знала, но во внимание не принимала, поскольку он никогда — ив это даже как-то трудно поверить! — не давал ей к тому повода. Любившая мужа до сверхъестественного обожания (Ирсанов был ее первым и единственным мужчиной, которому она очень скоро после замужества подарила двух очаровательных девочек-двойняшек), жена Ирсанова никогда не давала себе труда задуматься о причинах столь необыкновенной верности мужа и относила их на счет собственных достоинств, которыми она и в самом деле обладала — не была умна, была очень практична, не курила и не пила, была примерной женой и отличной матерью. Но пять лет тому назад Ирсанов вдруг ушел от жены, оставив ей большую кооперативную квартиру, библиотеку и любимую машину. Он сделал это сразу же по своим возвращении из Америки, где находился шесть месяцев в качестве профессора Калифорнийского университета в Бэркли. Там он читал лекции о русском серебряном веке и попутно защитил докторскую о поэтике Клюева и Есенина. Пустившись в своей диссертации в разнообразные рассуждения об отношениях между ними, он первым среди отечественных литературоведов выдвинул доказательную гипотезу о насильственной смерти Есенина, о чем в России — видимо, из нашей всепоглощающей любви к искусству — нельзя было даже заикнуться. Диссертация имела успех и очень скоро, «еще при жизни диссертанта», была издана в Соединенных Штатах отдельной книгой, иллюстрированной редкими документами и фотографиями, разысканными Ирсановым в Техасском институте русской культуры и в Библиотеке Конгресса. Написанную им по-английски книгу Ирсанов уже дома очень скоро перевел на русский в надежде на публикацию хотя бы фрагментов в каком-нибудь нашем либеральном журнале. Однако всюду получил вежливые и мотивированные отказы с приглашениями заходить в будущем. Но Ирсанов жил настоящим, и в этом смысле будущее рисовалось ему не менее дремучим.

День рождения Ирсанова пришелся на субботу. Необходимости отмечать это событие он не видел. Он спланировал провести день в обществе своей матери и теперь подумывал о том, чтобы пройтись на рынок за цветами для нее и, если удастся, купить для нее же каких-нибудь фруктов. Но тут раздался телефонный звонок. Ирсанов в раздражении взял трубку, потому что совсем не хотел сейчас принимать поздравления от кого бы то ни было и менее всего «от жены и деток». Но очень скоро Юрий

Александрович успокоился, узнав в трубке голос своей давней приятельницы, а теперь, пожалуй, и единственного друга (в мужские дружбы Ирсанов давио уже не верил) Лидии Ивановны Завадской.

— Юра, милый, — начала Лидия Ивановна по своему обыкновению сразу и решительно, — у меня пропадают два билета на сегодня в Кировский, на Баланчина. Это у них премьерный спектакль. Вот вам случай развлечься. Я пойти не могу, лежу вся в простуде, а муж в Москве. Так что?

С Лидией Ивановной Ирсанов познакомился и, несмотря на солидную разницу в летах, сразу сдружился еще быв аспирантом последнего года. Лидия Ивановна тогда «слегка преподавала» французский на кафедре романской филологии и курировала подающих надежды молодых людей с ирсановской внешностью. Так она «убивала время» в ожидании нового назначения своего мужа-дипломата, обретавшегося то в Париже, то в Лондоне, а в последние годы, и это уже вместе с супругой, почти безвылазно сидевшего в Вашингтоне по прихоти своего друга и шефа — долголетнего советского посла в Америке, интеллигентного и мягкого Добрынина. Завадские были богаты и бездетны и потому очень привязались к молодому дарованию в лице Ирсанова. Впрочем, сам Завадский, европейски образованный, читавший по памяти Овидия звучной латынью, крепко сдружился с отцом Ирсанова, ныне покойным университетским профессором классической филологии. Одним словом, Лидия Ивановна и Юрий Александрович были, что называется, родными людьми и Лидия Ивановна часто воображала себя конфиденткой Ирсанова на том основании, что однажды, еще лет двадцать тому назад, Ирсанов как-то признался Лидии Ивановне, что ненавидит свою жену. «Это бывает, — утешила его Лидия Ивановна и пояснила, — Между вами, Юрочка, не было романа. Вот вы теперь попробуйте ей слегка изменить. Иногда это лечит. Во всяком случае мне это очень, очень помогало».

Если читатель несколько удовлетворился нашим беглым описанием облика нашего героя, то изобразить внешность Лидии Ивановны мы решительно отказываемся. Существующее мнение о том, что внешность женщины — самая быстрочитаемая страница книги, которую жизнь пишет о каждом из нас, к Лидии Ивановне не имеет никакого отношения. Раз задержавшись в неопределенном возрасте, имея к тому ряд материальных предпосылок, Лидия Ивановна была в этом возрасте и царственная и прекрасна. Те части ее организма. Которые — по идее — должны были бы сами собой отмирать, как-то сами собой оживлялись ее острым и быстрым умом и тонким художественным вкусом, складывавшемся в Париже и завершившимся в Нью-Йорке. И что еще представляется нам важным сказать в связи с Лидией Ивановной, так это то, что среди окружавших Лидию Ивановну женщин она ни в ком не вызвала так частую между женщинами зависть или досаду. Или даже неприязнь. И к чести Лидии Ивановны надо сказать, что она никоим образом не выпячивала свою исключительную долю умной и обеспеченной дамы, а держалась со всеми ровно и достойно, в глубине души страдая и сочувствуя бесконечному числу русских женщин, и порой даже стыдилась себя и своего достатка на фоне всеобщей нищеты и всяческих нехваток, превративших советскую женщину в «нечто немыслимое».