Душистый аир - [7]

— Что же ты это… того… — нахмурилась она, а потом встрепенулась. — Понятно. Сейчас мы Мотеюса сгоняем в город, он все и доставит.

— Что доставит, матушка?

— Ну, твое все… Что из Америки привез.

Казис усмехнулся и закашлялся.

— Ишь шутник какой, а… Чистоганом, значит? И правильно, сынок, правильно… Пошли в избу. Где же Мотеюс запропастился?

Я стоял на лужайке и вовсю смотрел на Казиса, пока он не скрылся за дверью. Тогда я стремглав помчался домой, возглашая удивительную новость.

Под вечер мой отец заметил, что Руткус шагает по тропке, ведущей к Юочбалисам. Пустился и он за ним. Я на почтительном расстоянии тоже следовал за взрослыми. Из кармана у Руткуса выглядывает горлышко полуштофа. Бутылка весело булькает. Оба мужика рады — они первые, кто надумал угостить прибывшего.

— Эй, хозяюшка! — Руткус завидел Юочбалене, идущую с ведрами в хлев. — Слышь, хозяйка, принимай: гостя чествовать будем.

Юочбалене поставила ведра на землю и уперла руки в бока.

— Ошиблись, люди добрые, не в тот дом угодили.

— Да ты что? Как понимать-то?

— Оставьте вы в покое человека! — сердито ответила старуха. — Спит он…

И, звякнув ведрами, она поспешно направилась к свинарнику.

Руткус с моим отцом постояли у ворот, передернули плечами, потом сплюнули и повернули домой. Тут Руткус вспомнил о бутылке.

— Давай, сосед, выпьем, — предложил он. — Думал, уломаю Юочбалене, не станет приставать насчет векселя. Да, верно, прав мой Юозас, когда говорит: волку зубы не заговоришь… Тьфу ты, выпьем!

Едва только успела батрачка Юочбалисов Агота показаться в деревне, как поползли слухи. Чего только не говорили!..

Дескать, братья встретились холодно, разговор не клеился. Юочбалене еще пыталась выспросить, как оно там, в Америке, но Казис только отмахнулся: что на небе, что на земле — одна маета, как говорится. Старуха бросила взгляд на задвинутый под лавку обшарпанный чемоданчик. Не фанерный ящичек, с которым уходил Казис, а настоящий, кожаный. Вот достанет его Казис, откроет и станет наделять всех подарками. Однако Казис не спешил, а только пожаловался на усталость и спросил, где бы ему прилечь отдохнуть. Старуха отвела его в горницу, постелила на кровати — достала из сундука хрустящее чистое белье. Казис отказывался: мол, зачем, грязный он, с дороги, перепачкает еще, но мачеха ему и слова сказать не дала. Ведь его так ждали, целых три года дома не был, столько повидал, а у них что — по-старому, по-простому, не то, что там…

Когда мать вышла из горницы, Мотеюс табак резал, а Пятрас сам себе улыбался.

Все долго молчали и пытливо заглядывали друг другу в лицо. Да украдкой поглядывали на чемоданчик.

— Делом займитесь, не праздник нынче. Мотеюс! — прикрикнула Юочбалене и сама принялась суетиться.

— А у меня вот праздник, — вызывающе произнес Мотеюс.

Усмехнулся и Пятрас.

Снова молчание. Снова все трое ловят взгляды друг друга.

— Что-то он приволок, а? — не вытерпел, наконец, Пятрас.

— Давай, рыжун, посмотрим, что ли, — встал Мотеюс.

— Побойтесь бога, — пыталась отговорить их старуха, но и ей самой не терпелось узнать, так и подмывало заглянуть в чемоданчик.

— Ведь не присвоим? Поглядим, и все.

— А вдруг на ключ заперто? — засомневался Пятрас.

Однако замок у чемоданчика подался легко, отскочила крышка, и лица у всех троих вытянулись. Три пары рук принялись шарить среди пожелтевших бумажек, старых рубах, носков, теребили потертый костюм. Потом взгляды снова многозначительно перекрестились, все вздохнули и, точно утомленные какой-то тяжелой работой, уселись где попало. Старуха устало положила руки на колени и опустила глаза. Выгоревшие на солнце брови сошлись у переносицы, губы плотно сжались, так, что даже посинели. Ей не сиделось. Юочбалене поднялась. Казис в горнице спал. Как повалился навзничь, так и лежал, тяжело дыша открытым ртом. Юочбалене осторожно взяла его замызганный пиджачишко, штаны, вынесла за дверь и там, в присутствии обоих братьев, обшарила карманы, прощупала швы, подкладку.

— Ишь, рыжун, — процедил сквозь зубы Мотеюс и сжал кулаки, хрустнув пальцами.

Юочбалене еще гадала, не отнес ли Казис доллары к настоятелю или в банк. Наутро она спросила у пасынка напрямик, без недомолвок. И что же выяснилось? Уж лучше бы гром ударил в старый хутор! Казис вернулся из Америки ни с чем. Гол как сокол. Даже на дорогу не хватило — от границы пешком шел: кто подвезет, кто на ночлег пустит, кто накормит. Точно нищий.

Казис видел, как потрясло это известие мачеху. Он подошел к ней, взял за обе руки, умолял простить его, пытался объяснить, в чем дело, но старуха сердито выдернула руки, оттолкнула его и отвернулась. Ее дряблый подбородок трясся, лицо сделалось землисто-серого цвета, словно высушенная солнцем пашня, в углу глаза блеснула слеза обиды. Она молчала. Она не съежилась, стояла прямо, подняв голову, и вся дрожала, как натянутая струна. Казис, запинаясь, рассказывал, как его завалило в шахте и как только на пятый день его откопали, как он болел, лежал в больнице… Потом без работы мыкался…

— Да будет тебе лясы точить…

— Матушка, да ты только послушай…

— Ничего я не желаю знать. Ничего!

Когда Казис вышел на улицу, Юочбалене уже не могла сдержаться. Она упала на кровать и зарыдала. Она плакала в голос, причитая, словно настал ее последний час. А Казис-«американец» разгуливал по задворкам, шагал, запрокинув голову, глядел на высокие вершины тополей, полные птичьей возни, и слушал звуки родного края. Он вышел в поле и медленно брел по тропинке меж колыхающихся хлебов. Колосья задевали его за руки, за грудь. Сел на бугор, обхватил руками согнутые колени и уставился куда-то в одну точку. Никто не позвал его ни завтракать, ни обедать. Никому он не был нужен, точно камень, выкинутый на межу. Издали он даже и похож был на камень: серый, неподвижный.