Душистый аир - [20]

— Вы пойдете учиться дальше, станете просвещенными людьми, — говорила она нам, когда мы кончили начальную школу.

Учиться… Что я теперь маме скажу? Как смогу посмотреть в глаза брату, которого не пустили в школу только потому, что отдали меня? Мол, один будет землю пахать, зато другой пусть учится.

Что я им скажу?

«Пятерок понаставила… Ничему не выучила…» Неужели это правда?

Телега была уже совсем близко. Я сел. Телега почти поравнялась со мной. Я увидел, что едут в ней фашисты с автоматами в руках. Один из солдат насвистывал.

Я встал и пошел по обочине. Опять бросил рассеянный взгляд на телегу и вдруг обмер от ужаса: там, окруженная солдатами, сидела она — наша учительница. В изодранном платье, с растрепанными волосами, на губах запеклась кровь.

«Учительница! — попытался выкрикнуть я, но никак не мог. — Учительница!»

Она заметила меня, и губы ее дрогнули. По лучистым ее глазам я догадался, что это была улыбка. Я стоял как вкопанный на обочине дороги и смотрел, как увозили нашу учительницу в цветастом ситцевом платье.

В мягкой серой пыли я заметил темную капельку. Потом еще одну. И еще…

— Учительница! — отчаянно завопил я, но она не услышала: телега была уже далеко.

Я помчался домой. Скорей, скорей! Я уже знал, что сказать маме, когда она спросит: «Ну как, детка?»

И брату, ему тоже, когда он спросит: «Что, сдал?».

ЧЕЛОВЕК

Снаряды проносились прямо над головой и разрывались где-то далеко, возле другой деревни. А иногда и поблизости, буравя в земле глубокие воронки. Днем и ночью напролет гремел фронт. Вторую неделю шли бои на Немане.

Жители покинули дома, погрузили свой скарб на телеги и потянулись в лес. Не то чтобы они думали, будто густая листва укроет их от пуль, — как-то смелее было сбиться всем в кучу и ждать. Да и от шоссе подальше, подальше от глаз отступающих немцев.

— Идут! Лошадей отнимают! — пронесся однажды слух по частому ольшанику.

Испуганный голос соседа, который возгласил эту новость, потряс нас куда сильнее, чем снаряд, разорвавшийся неподалеку.

Отец лежал под телегой на сырой траве. Было похоже, что он спит. Но он сразу вскочил и стал озираться, точно хотел собственными глазами увидеть все и убедиться, что голос послышался ему не во сне.

— Чего раздумываешь? От них жалости не жди! — воскликнул Андрико́нис, наш сосед.

Он сел на свою телегу и погнал лошадей по лугу в сторону речки.

У отца задрожали руки. Чтобы унять дрожь, он вцепился в кузов.

— Не стой ты здесь, — метнулась к нему мама. Она сняла вожжи с задка телеги и принялась совать их отцу в руки. — Не стой…

Тут мы увидели, как фашист отнимал у Андрикониса его пару буланых. Сосед размахивал руками, что-то разъяснял и не желал покидать повозку. Тогда немец прикладом автомата стукнул его в спину.

— Господи! — вскрикнула мама и повернулась лицом к отцу.

Он же стоял неподвижно. Я заметил, что отец мой весь переменился: борода заострилась, сухая кожа обтягивала выступившие скулы. Он сгорбился и прищурил глаза.

— Что же теперь будет, что будет? — стонала мама.

Три года назад, когда немцы вошли в деревню, у нас отняли обеих лошадей, и тогда я впервые увидел, как отец плачет. Неужели отберут последнего жеребчика, нашего Берю́каса?..

Андриконис без чувств лежал на земле.

Солдат тащил за собой упирающихся лошадей.

— Видишь? — Мама толкнула отца кулаком в бок и взглядом показала на тропинку, по которой к нам шел другой немец.

Отец пригнулся, точно его ударили под коленки, и жалко улыбнулся жеребцу.

— Берюк… Эй, Берюк…

Он побежал вперед, а жеребчик трусил за ним.

Немец выкрикнул:

— Хальт!

Мы отлично знали, что означает это слово.

— Берюкас…

Немец обеими руками держал свой автомат, выставив его вперед.

Вот он сделал несколько шагов в ту сторону, где кончались деревья и где ничто не прикрывало убегающего отца.

— Хальт!

Мама вскрикнула не своим голосом и закрыла ладонями лицо. Я сидел в телеге на куче узлов и боялся шевельнуться. Хотелось съежиться в малюсенький комочек, стать невидимым.

Немец прижал автомат к плечу:

— Хальт!

Отец бежал. Одной рукой он ухватился за гриву жеребца и словно обнимал его за шею.

Мама всхлипывала.

У меня заложило уши, я ничего не слышал, хоть и гремел поблизости фронт.

Солдат поднял голову, окинув взором разоренные поля, толпу беженцев, которые жались в ольшанике, и опустил оружие.

— Мама, — зашептал я. — Мама…

Мама боялась открыть лицо.

Немец уходил медленной, усталой поступью. В одной руке он нес свой автомат, в другой — каску.

У меня перехватило дыхание, хотелось громко крикнуть маме, чтобы она подняла голову и посмотрела.

КОСЫ ЗВЕНЯТ

Вся пойма покрылась покосами. Белыми, точно холсты, расстеленные под солнцем. Длинные полосы тянутся от самой пашни и до речки. Швяндре прорезает их, но на другом берегу они снова сбегаются, сливаясь вдали в широкое полотнище.

Легко шагать по тропинке через луг. Открытым ртом я заглатываю теплый душистый воздух. Я дышу торопливо, с каким-то неосознанным страхом — побольше, побольше бы впитать в себя этого крепкого духа, настоенного на тмине, увядающем чебреце и ромашке, густого и пьянящего, словно светлый липовый мед.

Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Послышалось. Ну конечно, только послышалось, будто кто-то меня окликнул по имени.