Душевная травма - [9]

Однажды секретарша доложила ему, что на прием пришел некто Маврикий Степанович Харитонов, по какому делу пришел, не говорит, он, мол, сам обо всем расскажет товарищу депутату.

«Неужели Страшный Мавр?» — подумал Федор Константинович с теплым чувством, естественным для людей, знающих, что такое фронт, война и прекрасное слово «однополчанин».

Да, это оказался он, Страшный Мавр, собственной своей персоной, только белоголовый и не такой пышноусый, как прежде, с клюшкой на «резиновом ходу» в руке — этим почетным оружием ветеранов.

Обнялись, расцеловались, выяснили все, что хотели узнать и выяснить друг про друга.

— По какому делу пожаловали, Маврикий Степанович? — спросил наконец бывший ополченец Молев бывшего старшину Харитонова.

— Дело вот какое, Федор Константинович. Избиратели Вас просят, и я тоже, конечно, — помогите школу для музыкально одаренных ребят открыть в нашем городе. Конфликт у меня… у нас получился с местными начальниками, я и помещение нашел для такой школы, и преподаватели найдутся, а уж о ребятах и говорить нечего. Да возьмите моего внучонка Дашкиного сына Васюньку. Парню шесть годков, а он «Турецкий марш» Вольфганга Амадеевича Моцарта двумя ручонками шпарит на рояле. Еще немного — глядишь, и самого Иоганна Себастьяновича Баха бабахнет.

— Ого! — сказал Федор Константинович с невольным ответным смешком. — Да вы, оказывается, за это время стали в серьезной музыке разбираться, Маврикий Степанович?!

И опять Страшный Мавр, как прежде, лишь вздохнул в ответ.

— Да нет, Федор Константинович, где уж там — с ярмарки ведь еду. Правда, когда мы в Бене стояли, наш лейтенант играл на рояле для бойцов — очень чудно играл — вальсы Иоганна Штрауса, и на могилу его нас водил, и много рассказывал о музыке, о композиторах разных. Кое-что запало в голову…

— Но все-таки сами-то на баяне играете?

— Иногда… возьму трофейный и сыграю для себя «Землянку», «В лесу прифронтовом», «Васю-Василька»… А так… больше внучонка слушаю…

— А в чем конфликт-то у вас с местными начальниками?

— Они хотят помещение, о котором я вам говорил, под универсам занять. Да я им под магазин другое, не хуже, найду, а это пускай под школу отдадут… Помогите, Федор Константинович, избиратели вас покорнейше просят.

— Хорошо, Маврикий Степанович, оставьте ваше заявление у меня, разберемся!

Они попрощались, и Страшный Мавр пошел к выходу. Приподняв плечи повыше и стараясь не слишком опираться на свою клюшку, он шел по кабинету так, чтобы показать своему бывшему бойцу, что он, бывший старшина, тоже еще хоть куда!

МЕДУНИЦА Рассказ летчика-ветерана

Изо всех моих новогодних застолий запомнилась мне больше других встреча нового одна тысяча девятьсот сорок пятого года в поле вблизи глухой белорусской деревеньки с названием Дряньково. Встрече этой предшествовал мой первый воздушный бой, когда я, двадцатилетний летчик-истребитель, младший лейтенант, только что из училища, сбил своего первого «мессера».

Конечно, была это счастливая случайность. Как поется в одной песенке, «их благородие госпожа удача» проявила ко мне в тот серенький, туманный зимний день свою благосклонность. Факт тем не менее остается фактом: сбил! Произошло все это в небесах над деревней Медуница, тоже белорусской, но расположенной значительно западнее деревеньки Дряньково, о которой речь будет впереди.

К вечеру того же дня командиру нашего полка позвонили, что генерал, командующий армией, требует, чтобы летчик, сбивший в бою 30 декабря 1944 года над деревней Медуница немецкого аса, полковника Эдмунда фон Гроссенберга, немедленно прибыл в штаб.

Командир полка дал мне свой «виллис», и я помчался.

Вхожу к генералу, любимцу всей летной фронтовой молодежи. А как же его было не любить?! Красив, как сам Аполлон, храбрец, Герой Советского Союза, боевой летчик с еще испанским стажем, добряк и умница.

Докладываю о своем прибытии по форме.

Генерал говорит, улыбаясь:

— Ну-ка, вьюнош (так он называл всех молодых летчиков, по-отечески обращаясь к ним на «ты»), расскажи, как же это ты ухитрился поразить такого страшного дракона, как сам непобедимый Гроссенберг?

И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.

Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:

— Сам не знаю, товарищ генерал. Повезло! Неожиданная улыбка фортуны!

Генерал обращается к военному переводчику, лейтенанту (он сидит на другой табуретке рядом с немцем), и говорит:

— Скажите, лейтенант, полковнику Гроссенбергу, — он меня просил показать ему, если это можно, летчика, который его сбил, — я его просьбу выполняю. Вот этот самый вьюнош его и сбил. Пусть полюбуется!..

Полковник Гроссенберг посмотрел на меня, на мой потрепанный комбинезон, на кирзовые сапожищи, и, как мне показалось, по его каменному лицу скользнула презрительная не то усмешка, не то гримаса. «Ах ты, — думаю, — задавака фашистская!» А генерал, словно угадав мои мысли, смеется:

— Гроссенберг дрался с французскими, английскими асами и не знал поражений. А вот связался этот фашистский черт с русским младенцем, и младенец ему налепил! Смешно и обидно!..