Душа убийцы — 2 - [34]

— Я выстрою хижину! — выкрикнул, торопясь нажать на пружину крепления. — Я приглашаю вас в гости!

Там и посмотрим, кто как упирается, бормотал, хлопоча над креплениями.

— А вы уходите, да-да! — сказал, выпрямляясь. — Вернетесь сюда, когда будет выстроен эскалатор! — и зашагал.

И они рассмеялись. Уф-ф, облегчение. Ха-ха-ха, такой этот парень нелепый, игрушечный. Гы-гы-гы, ему же все разъясняли, а он лезет на гору! Хо-хо-хо, да нет, не тревожьтесь, он не полезет! Покипит да и остынет, ха-ха!

Он зашагал. Сильно толкаясь ногами, крепко опираясь на палки.

«Получит страна завод-автомат или нет?» — как же, оратор!

Там впереди белеет гора, а сейчас он пересекает пролесок. Здесь тише, тенистее, и снег между деревьями глубже, рыхлее. А ели более стылы, все пышнее на них погребальный снежный покров.

Нет, они его не окликнули. Он уходил в холод, в безмолвие, а они, остающиеся на теплой, освещенной солнцем равнине, будто и не заметили этого.

«Разве этим не ускорим внедрение автоматики?» — краснобай!

Повел зябко плечами. Отчего все же так вышло? Ведь не такой уж он заядлый, безрассудный боец за «свое». Что ж он, в самом деле в «герои современности» рвется? Чушь, чепуха! Оскорбился разговором о премии, такой чистюля. Вообще ерунда! Так отчего они все как сговорились? Отчего так окрысились на него? Ведь уходить ему не хотелось, так почему все же ушел?

А снег держал лыжи крепко, лишь изредка, поскрипывая, проседал. И с каждым махом, с каждым толчком на душе становилось уверенней. Чем дальше он от них, от него, тем лучше, покойнее.

«Свой огородик, клубничка!»

Но вот рощица кончилась, И тотчас последовал резкий излом вверх. Не сбавляя темпа движения, лихо взял «елочкой». Ловко перебрасывал лыжи, вонзал палки под них для страховки, экстра-класс, а не лыжник!

С севера подул ветерок. Повернул голову, лицо обожгло чуть задохнулся, прекрасно! Это сладостное чувство свободы!

Толщина снежного покрывала между тем становится меньше. Теперь то одна лыжина соскрежетывает, то другая. С удовольствием нажимает на палки, ощущая силу в кистях и плечах.

И тут издалека доносится возглас.

Прислушался. Поставил шалашиком палки, оперся.

Там, внизу они все. Запрокинули лица, что-то кричат, вроде зовут.

Внезапно ощутил оторванность от людей. Такая глухая гора, тени елей черны, на кой черт он карабкается? Пришла задорная мысль: а что, если спуститься? Вон, машут руками, зовут.

Если встать поудобней, чуть оттолкнуться, поехать не прямо под гору, а наискось, если крикнуть погромче: «Эге-гей!» — и, словно так и было задумано, с удалым посвистом съехать, догнать, рассмеяться: «А здорово я вас разыграл?»

И что такого особенного? Ну, возникнет повод для шуток, и что? А в городе, похохатывая, отправятся вместе обедать, сдвинут столы, преодолев шумное недовольство буфетчицы, и кто-нибудь, скорее всего Игорь Петрович, подняв стакан с белым кефиром, поднимет тост за нашего скрытого итальянофоба, за его тайную и возвышенную склонность к француженкам.

И он, Валентин, первым смущенно, но улыбаясь, откликнется.

Он помедлил. В сущности, знал, что назад не вернется, что просто тешит себя, будто в состоянии еще выбрать поступок, потому что все решено наперед. Потому что он во власти какого-то волнующе неодолимого чувства упрямства, и хотя, может быть, это чувство ошибочно, но в подчинении ему есть потаенная сласть.

И все-таки медлил.

Опять глянул вниз и поразился: они уходили! Все уходили. Первым, в зеленоватой походной куртке, Игорь Петрович. За ним — голубая Марина. Следом яркий, как снегирь на снегу, Евгений Евгеньевич. Вон подвижный, быстренький Рой, вон Семенов, низко пригнувшийся, сосредоточенный на движении, вон размашистый, неуклюжий Потылин. И понял: они уходили так спешно, уверенно потому, что жалели его. Да, жалели! Обычная деликатность, они уходили, чтобы дать ему возможность тайно спуститься!

Деликатные все такие товарищи!

Такие веселые, дружные, во главе с таким сильным и мудрым начальником.

Такая влюбленная, такая красивая девушка!

Прикрыв глаза ладонью от жгучего ветра, долго смотрит им вслед. Сияют снега, ослепительные, равнодушные. И он — в вышине — стоит, наблюдает, оторванный от друзей. Весь мир перед ним, и что-то толкает: выше, надо подняться повыше!

Ощутил раздражение. Гадость какая! Они уходят, чтобы дать ему возможность тайно спуститься! Ну уж нет! Ни за что!

Задрал голову вверх. М-да, гора и в самом деле пугающе неприступна. И если здесь снег еще плотен, то выше — сплошь обледенелая корка. А выше еще — черный каменистый утес, покрытый снежной чалмой. Впрочем, зачем добираться до самого верха? Вон там, метрах в тридцати от утеса, торчит заметная ель. Вот его цель, этот змеей изогнутый ствол, это красноватое дерево, эта копна снега над темными изнанками лап!

Перенес верхом левую ногу, приставил лыжину к правой. Переходим на «лесенку». «Победишь гору?»— спросила она. А как же! Но не ради тебя!

И начал подъем. Сопя, отдуваясь, все крепче напрягая мускулы рук. А воздух становится все взбаламученней — ничего, сдюжим! Аромат свежего снега, он завораживает; странная жадность поглотить эту сахарную белизну, она опьяняет. Он ставит ногу, ребром лыжи врезается в наст, подбивает под лыжину острую палку и так, потихонечку-полегонечку, поднимается.