Душа убийцы — 2 - [25]

— Красивый танец для некрасивого тела, — сообщила тем зрителям, которые наблюдали ее через зеркальные окна. И заметалась, танцуя, то поднимая непослушные, тяжелые руки, то приседая со вздохом, покачиваясь.

И быстро выдохлась.

— Уф-ф! — едва отдышалась.

А потом, взяв молоток — а он был изящный, с изогнутым носом, для тонких медных работ — прицелилась. Бенц! — одно из окошек, так бесстыдно, бесстрастно отражавших движения полного тела, вдребезги разлетелось.

Отошла, присмотрелась: словно и не было складки на животе. Так тебе, негодный подглядыватель!

Снова прицелилась змеиным раздвоенным носком: бенц! — осколки звеняще рассыпались. Бенц! — новый звон.

Стала бить все подряд.

Все! Осталось одно: узкое, длинное, висящее параллельно глазам. По глазам больно. Глаза небольшие, неяркие, но если поглубже, подольше вглядеться…

Зажмурилась, ударила — мимо. Глухой стук.

Еще раз — мимо опять.

Пусть остается!

Как была в тапках, набросив домашний халат, вышла на улицу. День ушел, ночь была бледная, бездыханная. И воздух был нагретый, густой, как отработанный пар.

Она шла по улицам мертвого города, надменные громады домов не замечали ее, ей было жутко: есть ли кто-нибудь, где-нибудь, который живет и, может быть, наблюдает, может быть, ждет? Всегда имеется то, что светит для вас, но как, в какую сторону обернуться, на какую верхотуру забраться, чтобы увидеть? Да нет, все это — выдумки, сказки для слабых, а в тысячах окон серых домов зияло равнодушие к ней.

И эти окна разбить?

Зазвенеть звоном осколков, прицельно: бенц, бенц, бенц!

Но взвизгнул гудок. Как зачарованная, спускалась к железной дороге. Вот тот бугорок, о котором кто-то рассказывал ей о свободной траве. Шум нарастал.

Она трогала траву несмелой рукой — нет, тот, кто рассказывал ей о свободной траве, лгал: трава мертвая. А шум за поворотом все нарастал. И в момент, когда металлический зеленый дракон выметнулся из-за угла, она сделала шаг, нога ее подвернулась, она нелепо взмахнула руками…

— Нет-нет, только не это! — успела в последний миг вырваться из-под загрохотавших колес. — Ведь я иду на свидание! — И, крепко сжав свои толстые большие губы уже не осматриваясь по сторонам, но двигаясь прицельно, сосредоточенно, влекомая ясной, отчетливой мыслью, она быстро вернулась домой.

Прошила в комнату, приняла лошадиную дозу лекарства.

Подумала: интересно, что же больше всего ему во мне не понравилось? Скоро стало легко, отстраненно, пустила горячую воду, мягко легла, ожидая, пока ванна наполнится. А потом полоснула по венам. Сначала было чуть больно, потом ничего, тепло плотной воды боль поглотило. И, когда засыпала, увидела наконец себя девочкой. И папа целовал ей глаза и макушечки.

— Счастливая будет! — целовал папа макушечки, а она, шутя, отбивалась:

— Ну где ты был? Я ждала тебя! Давай поиграем!

— Несчастная девочка! — говорила, рассчитывая на возражение, мама. — Надо ж было взять худшее и от меня, и от тебя! — Мама была худенькая, веснушчатая, юная.

— Две макушечки — значит: счастливая! — смеялся отец: — Две макушечки, на каждой — по голубку! Одна не останется, будет жених, будет семья. А глаза-то, глаза! Чистые, нежные! — и вновь целовал, а девочка, хохоча и кокетничая, подставляла ему то один глаз, то другой, но никак не макушечки.

Так, с безмятежной детской улыбкой, она и заснула.

«Наша девочка» еле-еле сумела его отловить. Гневно дыша в трубку, накинулась:

— Послушайте, где это вы шастаете? Я звоню, звоню!.. Он…. Вы понимаете, он опять топал тогами, как слон!

Виктор Алексеевич долго молчал. Затем с ледяной, медленной яростью вогнал в ее глупые уши:

— А теперь послушайте вы! Я не приду! Я на больничном. Я завтра на похороны… Катитесь вы, знаете!..

Теперь замолчала она. Он слушал прерывистые, быстрые вздохи, готовясь теперь врезать по-черному, но вдруг услыхал:

— Я с вами! Виктор Алексеевич я буду у вас!

— Да не с мамой, не с мамой! — сразу расстроился он.

— Это неважно, не бросайте меня! — голос был неожиданно жалобен, слаб.

…На похоронах вместе с ними обоими было семь человек. Его не знали, но перед ним расступались. Казалось ему, слышал шепот в свой адрес.

Когда отходил от нее, кто-то коснулся руки.

— Не мучьте себя, — сказали ему. — Это судьба!

Взглянул в глаза говорившей, но не мог признать в ней знакомую.

— Не казнитесь, — все говорила ему эта женщина, девушка, как ее? Лицо ее начало расплываться. — Она, верно, была не в порядке. Вы понимаете? Ну кто в наше время?..

Он вдруг испугался. Испугался услышать что-то очень точное, бьющее в цепь безошибочно и безжалостно. Защищаясь, поднял ладони.

— Хотите, я вас провожу? — Ему хотелось схватить пальцами, выжать серую слизь с раздутой, обманчивой маски, в которую расплылось лицо. «Замолчи!» — застрял в горле крик — Вы одиноки, я одинока, я нас провожу! — не затихали слова.

Он поднес пальцы, которые крючились, которые невозможно было разжать, к злой, ему сострадающей… Но зачем ему сострадать?.. Поднес их к этой коварной маске, но… Неожиданно для себя провел ими по мягкой и гладкой, чуть морщинистой коже.

— Виктор Алексеевич, это — судьба! — послышался шепот, и из колыхавшихся контуров маски проступило лицо: испуганное, мокрое и дрожащее. — Идемте ко мне.