Душа убийцы — 2 - [24]

Вот же несчастье!

Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло.

— Даже если лукавство — от желания нравиться.

Тапки, мужские, огромные, мешали ему.

— Ну хорошо, объясню, — сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову.

— Эти тапки… ну, понимаете… Некоторые покупают кольцо. А никого еще нет, понимаете?

Он опять отстранился.

— Ну должны же вы были когда-нибудь появиться!

Он неожиданно понял. И вспыхнул. Какой стыд! Ах, болван, идиот, напридумывал! Кинулся к ней.

— Нет, нет, куда вы торопитесь! — смеялась она, отстраняя его голову от груди.

Пили чай с яблочным пирогом. Золотистое яблоко сладко вязло в зубах — он на минуту отвлекся. Тут она и сказала отчаянно:

— Ешьте пока. А я пока прим у душ.

У него застрял в горле кусок. Встал, потянувшись за ней.

— Нет-нет! — отчаянно возразила она, — подождите!

— Милый! — крикнула через дверь.

Хлопнула дверь, отсекающе щелкнул замочек.

И тут подло ударила боль. Словно сзади огрели резиновой палкой.

— Не смей! — приказал, холодея.

Но боль снова ударила. Следующий приступ чуть не свалил его с ног, Согнувшись, заковылял к выходу. Упал на колени, пополз. Лялька выскочила, шарахнулась прочь.

Спускаясь в лифте, сидел на полу, тихо скулил.

Пошатнувшись, поднял ослабевшую руку. Чуть не свалился мешком под колеса. Взвизгнули тормоза.

— Отвезите меня, — попросил умирающим голосом.

Открывая дверь на царапанье, старуха мать увидела существо, мало напоминающее человека. Оно сидело, зажав ладони в паху, и, раскачиваясь, подвывало. Лицо было серым, по полу растеклась розоватая лужица.

— Я говорила, что это не для тебя! — скрипела старуха.

Он, как обычно, не слушал.

Прополз, оставляя за собой мокрый след..

— Шуры — муры, уродец, не для таких!

Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул.

И боль исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг отпустили. О любви совершенно не думалось.

Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах — вспомнить ужасно.

Окреп и позвонил ей на работу.

Ответили что-то невнятное. То ли нет, то ли вышла.

Вечером доехал с цветами. Решительный.

Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька.

Предусмотрительный, зашел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто — зимнее, ватное, уцененное.

Расстелил. Устроился на полу.

Но и утром она не вернулась.

Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит.

А там что-то упало.

Представила: вот выводит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо.

И снова — будто тяжелый прыжок Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое — неловко.

Сердце стучало неистово.

Еще раз потрогала кожу мохнатым, широким, оранжевым полотенцем, накинула на плечи халат. Вышла.

Его в кухне не было.

Легким шагом вплыла в комнату — и там его нет.

Не понимая, рванулась обратно, сшибла лезшую под ноги кошку… нигде!

Почувствовала опустошенность. Был ли он, не был ли, может, все это — бред?

На столе лежали очки — выпуклые, круглые стекла. При ней никогда ими не пользовался. А рядом — ее фотография: три на четыре. Отвратительная, какие только бывают на пропусках, фотография. Дикая мысль пришла в голову: неужели разглядывал фото? Неужели разглядел, какая она, наконец?

Показалось, что шевельнyлась портьера. Бросилась, изготовив губы в улыбке.

Ткнула — нет. Пустота.

— Я, кажется, схожу с ума, — громко сказала она. И прошла стремительно в кухню — нет, никого!

Снова в комнату. Ощущение было такое, словно он прячется, притаился, словно — игра.

— Послушайте! — громко сказала. — Но это негодная…

А подумала так: в этот год, в этот час, в эту минуту я…

И быстро присела, заглянула под стол: никого! Скрипнула шкафом: что за вздор!

— Я с ума! — крикнула.

Никого. Только со шкафа спрыгнула Лялька, зацарапала лаковый пол, убегая.

— Я сумасшедшая, — спокойно сказала, — и это весьма любопытно.

Зеркала в рост в доме не было — не любила фигуру свою. Набрала маленьких; круглых, овальных, прямоугольных. Таких было много — нравилось разглядывать себя подетально. Взяла молоток, набила гвоздей, навесила, приладила зеркальца на стену.

Получился многоэтажный дом с тысячей окон.

Сбросила на пол халат: в каждом оконце замелькала какaя-то часть обнаженного тела.

«Тарантелла!» — послышался баритон. Строгий, спокойный.

— Спасибо! — поблагодарила соседей за радиопомощь.

Музыка грянула бурная, радостная, зажигательная.

— Красиво играете! — похвалила и сделала па. Тысячи зеркалец, расчленив ее тетю, повторили его. — Постарайтесь, ребята! — Новое па.

В зеркальных окошках, разрезавших ее громоздкое, грушевидное тело, замелькали суматошные, белые облака.

Радио исправно трудилось, музыка убыстрялась.