Душа так просится к тебе - [10]

— Зачем же ты меня к Мартемьянову отправила? Я ничего плохого тебе не сделала, Маша, за что?!

— А за деньги, милая, за деньги, — спокойно и жестко ответила Мерцалова. — Он мне за это тысячный билет дал. Я ведь без ангажемента, без копейки и с брюхом, а у меня еще сын есть, на воспитании. Жить-то надо?

— Бог тебе судья, — сказала Софья, уже выходя. И через час отправила записку Мартемьянову, соглашаясь на его предложение. Все равно прыгнуть в реку во второй раз она уже не смогла бы.

Права Анна… в крови у них, Грешневых, эти помрачения рассудка. Что с ней было тогда, как не помрачение? Позже Софья спрашивала у верной девки:

— Марфа, что ж ты не отговорила, не удержала меня? Взяла бы повисла на шее: не пущу и все!

— Свое разумение имеем, — слышалась в ответ мрачная отповедь. — Понимаем небось когда на господах висеть можно, когда нет. Попробуй я тогда только рот открыть, вы бы меня ни на миг не послушали и одна бы уехали, а куда ж я вас одну пущу?

Итак, доблестная Марфа, собрав пожитки, отправилась вместе со своей барышней.

Мартемьянов увез Софью за границу, и целых полгода она жила попеременно в Австрии, Франции и Италии. Постепенно молодая женщина привыкла к своему покровителю, панический страх ушел, она поняла, что Федор на самом деле влюблен и, похоже, впервые, что он пытается доставить ей удовольствие, выполняя любые ее желания. К искреннему огорчению Мартемьянова, желаний у Софьи было мало. С детства привыкнув к тому, что у них с младшей сестрой одно приличное платье и пара ботинок на двоих, она не интересовалась дорогой одеждой, не видела смысла в приобретении драгоценностей. Единственное, что доставляло ей радость — занятия пением. Все три сестры Грешневы были музыкальны, обладали хорошими голосами. Софья, научившись играть на фортепьяно, пела вслед за Анной оперные арии: старшая сестра не пропускала в московских театрах ни одной премьеры.

В Неаполе Софья попала в вокальную школу госпожи Росси, бывшей к тому же хозяйкой частного оперного театра, брала уроки бельканто, пела на сцене и несколько раз ловила себя на мысли о том, что вполне довольна жизнью. Воспоминания о Черменском по-прежнему доставляли острую боль, но она убеждала себя, что рано или поздно это пройдет: не век же мучиться мыслями об обманувшем ее мужчине…

Снег за окном повалил стеной. Глядя в эту серую непроглядную пелену, Софья вспомнила тот резкий, почти болезненный всплеск счастья, когда Мартемьянов объявил, что выкупил для любовницы Грешневку. Грешневку — милое родное имение, которое ушло по закладным за долги. Казалось, Грешневка была потеряна навсегда, Софья старалась поменьше вспоминать об утраченном родовом гнезде, понимая, что вернуть его нельзя… Кто бы мог подумать, что Федору придет в голову сделать ей такой подарок?.. Софья вытерла внезапно набежавшие слезы. С горечью подумала: как, однако, шутит судьба… Вечером того же дня, счастливая, полная самых радужных планов, желая еще раз убедиться в том, что она, Софья, теперь вновь полноправная хозяйка своего имения, она полезла в бумаги Федора за купчей на Грешневку… и нашла там письма Черменского. Шесть писем, которых Софья в глаза не видела, которых так отчаянно ждала минувшей весной, которые все до единого оказались перехвачены Мерцаловой и проданы ею же Мартемьянову. Послания эти, как то, самое первое, были переполнены любовью, и лишь в последнем Владимир, не понимая, почему Софья не отвечает ему, извинялся за собственное нахальство и обещал более не писать до тех пор, пока не получит хоть какого-нибудь ответа.

Она до сих пор не понимала, почему не умерла тогда, сидя на полу неаполитанской гостиницы и читая нежные, так поздно дошедшие до нее письма: казалось, что сердце разорвано пополам. Может, и умерла бы… если б в этот вечер не должна была состояться премьера «Травиаты» в оперном театре, где Софью неожиданно попросили заменить актрису, исполнявшую партию Виолетты Валери.

Она спела Виолетту, вызвав бешеную овацию неаполитанцев; спела, находясь в странном полуобморочном состоянии, почти не видя ни сцены, ни партнеров, не слыша собственного голоса, не понимая, отчего так неистовствует, аплодируя, зал. Ее вызывали без конца, но Софья, едва переодевшись, сбежала из театра через окно своей уборной и на следующий же день в сопровождении Мартемьянова покинула Италию.

Федор ни от чего не отпирался. Впрочем, и не каялся, жалея лишь об одном: что не сжег письма Черменского сразу по приобретении. Софья, которая была не в силах ни плакать, ни упрекать, ни проклинать, все же смогла показать Федору последнее послание, записку Владимира, врученное ей в Ярославле Мерцаловой. Пробежав его глазами, Мартемьянов искренне удивился и заявил, что он этой записки в глаза никогда не видал.

— Глянь, он же и по имени тебя тут не зовет, Соня! И «ты», а не «вы»… А конверт где? Имя там твое прописано? Вовсе не было конверта? Ну-у, Соня… Мало ли кому наш брат такие-то писульки сочиняет… Обманула тебя змеюка Марья. Не к тебе он это писал.

И Софья поняла, что Мартемьянов прав.

— Уйдешь теперь, Соня?

— Нет. Некуда уходить.

— Простишь, что ль, меня? — удивился он.