Душа мумии - [33]

После той памятной ночи жена внешне почти не изменилась. Ее тело сделалось изможденным, кожа стала черной и горячей на ощупь; глаза постоянно оставались полузакрыты, и свет прятался глубоко на дне их. Она часами лежала у меня на руках у окна и, прижимаясь щекой к моей груди, над истерзанным сердцем, подражала нежным звукам крылышек насекомого. Она не произносила ни слова и ничем не давала понять, что сознает мое присутствие. Часто она резким жестом сжимала руками голову, точно страдая от невыносимой боли. В прискорбной беспомощности я мог лишь крепче прижимать ее к себе и стойко терпеть жуткие муки этого зрелища.

С той ночи, когда насекомое исчезло, я больше не слышал его. Мне было все равно, куда оно улетело, и я об этом не беспокоился. Но как-то днем, когда дождь лил широкими водопадами, а я, как обычно, сидел у окна, держа жену на руках, ненавистная музыка тихо, еле слышно донеслась из перегородки, отделявшей кабинет от спальни. Звуки му-пробудили мою жену от апатии. Она приподнялась, повторила все музыкальные вариации и, закончив, повернулась ко мне и обняла меня за шею. Внезапно она судорожно вздохнула и издала короткий тихий стон. Руки разжались, и моя жена умерла.

* * *

Жену похоронили, и я обезумел. Я жил лишь ради одного, думал только об одном — как изловить и уничтожить насекомое, ставшее причиной всех моих бедствий. Я разобрал большой участок стены, но поиски ни к чему не привели. Я впал в отчаяние. Часами я сидел у пролома в стене, прислушиваясь к малейшему шороху; но из стены не доносилось ни звука, и я начал думать, что насекомое пробралось через какую-либо трещину в каминную трубу и улетело прочь.

Стену еще не успели починить, когда однажды вечером, в приятном оцепенении, я услышал у самого уха нежное пение, ощутил холодное дуновение и затем резкий болезненный укол, длившийся не более секунды. Негромкая заунывная музыка успокоила меня. Меня охватила сладостная истома. На миг разлилось вокруг величественное одиночество могилы, и музыкальная тишина наполнила мою душу благоговением. И затем с шумом, подобным далеким крикам громадного воинства, на меня обрушился обжигающий ветер и с ним чудовищные фантазмы.

Я лежал на песке пред вратами величественного храма в Абу-Симбеле, с тремя колоссальными, высеченными в скале статуями, что восседают в царственной пытке молчания, глядя на Нил недвижными каменными глазами, как глядели три тысячелетия. Пустыня омывает их лавинами песка, наполовину скрывая гигантские формы под желтыми песчаными холмами и выявляя их громадность; торжественную серость скал и статуй оттеняют искрящиеся воды быстрой реки. Я слышу голоса внутри храма, где в мрачной темноте высятся престолы богов, там, где совершались жертвоприношения и чинились страдания. И после величавыи храм растворяется в мягких сумерках и возвышенный образ Сесостриса^{48}, как облако небеса, омрачает мою душу.

Пальмы и разбитые колонны! Филы^{49} и Исида и Осирис! Мекка народа величественных чудес! Остров прекрасных руин и чудесного запустения! Иззубренные края громадных черных скал, окружающих его, сгладились, лунный свет мерцал на его тропинках и плясал во дворах его храмов. Я блуждал по огромной пустынной равнине, когда тьму на миг рассеяло небесное видение. Один лишь проблеск божественной красоты, и тьма, авансцена несказанного очарования, сгустилась и закачалась.

И снова, как в минувшие дни, я бродил среди царственных руин Карнака. Резные массивы камня изящнейших очертаний преграждали мне путь. Архитравы благородных храмов и фрагменты рухнувших колонн заставили меня вздохнуть над падшим величием. Я прошел по аллее сфинксов, меж изуродованных колоссов и грубо высеченных колонн, полускрытых блистающими песками пустыни. Я подолгу стоял в обширных залах циклопических храмов, где свет и темнота боролись за превосходство; и воображение было бессильно представить пышность умерших Фив, чей гигантский скелет лежал непогребенным в пустыне. Я плутал средь леса колонн в главном зале Карнака и дрожал от сверхъестественного ужаса близ гранитных статуй у входа в храм Эль-Уксорейна^{50}. Я страдал от голода и жажды, окруженный обломками древнего величия, и душа моя жаждала избавления, ибо сам ужас стал неизмеримым. И в развалинах мертвых городов, угнетенная самой огромностью запустения, душа моя воззвала о спасении. Но горячее солнце все бросало на землю раскаленные лучи, чудовищные обелиски закрывали меня от прохладного, свежего ветра, и громадные стены грозили раздавить меня широкими, покрытыми иероглифами плоскостями. В мучениях я вырыл неглубокую могилу в песке и спрятался в ней; солнце пронзало ее лучами, выщербленные камни роняли в нее дождь осколков — но я забылся сном.

И внезапно, среди этих достопамятных руин, в мой беспокойный сон вторгся резкий и чистый звук, заставивший воздух дрожать и эхом отдавшийся в мозгу; все нервы напряглись, буря пронзительных аккордов продолжала терзать мои чувства, оглушая утончившийся слух. Всесокрушающие вибрации звука накатывали одна за другой могучими волнами, погребая меня под собой.

…Я выбираюсь из могилы и оглядываюсь вокруг, не понимая, откуда исходят эти звуки. Первые слабые лучи восходящего солнца освещают скалистые склоны Ливийских гор, и гордая река несет свои воды в нескончаемом путешествии. Пронзительная нота раскатывается раз, другой, и третий; и Мемнон, Мемнон легенд, колоссальный, как на резном троне