Дурочка - [7]

– Понял, матушка, – отозвался.

– И не пей больше, батюшка, – строго, как мать, выговаривала тетка Харыта ему. – Ты здесь службу несешь, тебя здесь сам Господь поставил, – и зашептала в его ухо что-то.

Загорелся огонь в узких глазах отца Василия. Дослушал, из тележки встал:

– Спасибо, матушка…

– Так-то, батюшка, – ответила.

Стояла на костыльках в пыли.

– Теперь похристосываемся, – сказала.

Встал отец Василий на колени в пыль, чтобы вровень с теткой Харытой быть.

– Христос воскресе! – громко сказал, будто в церкви, чтоб весь народ услышал.

– Воистину воскресе! – улыбаясь, сказала тетка Харыта.

Глаза в глаза друг другу посмотрели. Расцеловались. Трижды.

– И со мной похристосывайся, тетечка! – попросила молодуха.

Тетка Харыта ее попытала:

– Как зовут тебя? И кто ты отцу Василию?

– Боканёвы мы, из подкулачников, – назвалась молодуха. – А отцу Василию я – дочь духовная… Марьей зовут.

Поцеловались.

15

Чистым сильным голосом запела Ганна:

Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ

И сущим во гробех живот даровав…

Посыпались в сумки детей хлеб да картошка. На шею Чарли надела баба свою гирлянду из лука. Сестрам вручила огромную тыкву: они втроем ее держали, обняв как живую, щечками к ней прижавшись.

Тетка Харыта стояла с иконкой в руках. Около нее выстроилась очередь из баб. Подходили к иконе, падали на колени, целовали. Перекрестясь, отходили. Давали тетке Харыте крашеные яйца. Та укладывала их в мешочек: осторожно складывала, чтоб не побились.

Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангелы поют на небесах,

А мы Тебя чистым сердцем славим на земли… –

пела Ганна, глядя с улыбкою на небеса, словно бы увидев там кого-то.

Люди стояли, слушали, на небеса украдкой посматривали: что там Ганна увидала?

– Глянь-ка! – сказал кто-то тихо. – Солнце играет…

Задрали головы.

Небо было синим-синим, будто его специально покрасили к празднику. И в нем, словно в чаше, крашеным яйцом солнце каталось туда-сюда: играло будто.

– Разойдись! Разойдись! – вдруг услышали чей-то грозный голос.

Расталкивая народ, шел к тетке Харыте крепкий мужчина в полувоенном френче, Председатель.

– Слушаете?! – радостно закричал он. – Вот вы и попались, голубчики, товарищи глухонемые, мои дорогие. Раз слушаете – значит, не глухие. Значит, и говорить умеете! Что и требовалось доказать. Не вышло у вас! Попались! Теперь слушайте меня! Теперь попробуйте не услышать! Сюда вас в пески сослали на перевоспитание, а вам здесь плохо? Глухими притворились! Уши песком засыпало? На север пошлю, кому здесь не нравится, там вам ухи-то прочистят: снежком ототрут, до кровушки! Слушайте, товарищи бывшие кулаки, что вам ваш Председатель скажет! Завтра все на колхозное поле, в степь! Буряков, Попов, Рогозин, – ткнул он пальцем в мужиков, – вы завтра на помидоры отправляйтесь, к Стасову хутору. Ясно? Я говорю: ясно?

Те молчали, смотрели на него не мигая, будто не слыша. Потом повернулись, ушли.

– Королева, Забирюченко, Бойко! На баштан завтра в Пологое Займище поедете, гарбузы сажать. Слышите? – поглядел на баб. Те посмотрели на него не мигая, повернулись, исчезли.

– Вы крестьяне или кто? – закричал чуть не плача. – Земля скоро как камень будет: зубами не угрызешь… Анна! – увидел бабу, что тыквы продавала. – Пшеничная Анна! Поведешь завтра баб на сахарный тростник, в пойму. Культура новая, надо освоить…

Пшеничная Анна, тыкву приладив к голове, как кувшин, мимо Председателя перегруженной ладьей проплыла не дыша. И не вижу будто тебя, и не слышу.

– Ластовкин! – ткнул в мужика с курицей. Тот не дослушав повернулся, ушел.

– Петр! – позвал мужичка в драной фуфаечке. – Рыбаков!

Тут же исчез Рыбаков. На плечах корзину с рыбой, будто с серебром, уносил.

– Боканёва! Подкулачница! Попа возишь? Стой, твою мать!

Быстро уходила молодуха, уводя батюшку под руку, толкая перед собой пустую тележку.

– Канарейки! Слышите меня?

Канарейки, муж и жена – одна сатана: волос желт, лица конопаты, оба пьяны, море им по колено, а уйти некуда: они верблюда продавали. Застыли Канарейки, Председателя увидав, постояли-постояли, да и пошли себе, засвистав вдруг по-птичьему, будто не муж они и жена, а две птички-невелички, две канареечки-пташечки, – идут себе, покачиваются да посвистывают, ничего не слышат. Верблюд сидел в пыли, жвачку жевал, на Председателя сверху вниз смотрел презрительно, как паша. Заело Председателя, плюнул верблюду под ноги, в пыль:

– Не смотри на меня так, козел!

Верблюд повернул к нему голову, скучно пожевал губами, вытянул длинно шею да как плюнет в него!

Весь в зловонной пене Председатель стоял.

– Ничего! – сказал верблюду, утираясь. – Ничего! В колхоз пойдешь! На скотный двор! Я тебя заставлю власть уважать!

Отошел, утираясь.

Древняя старуха к Председателю кинулась, кукурузный початок тычет в лицо, беззубым ртом улыбается: на, мол, купи.

– Отойди, – отмахнулся, – старая.

Та все тычет.

– Или ты меня не слышишь тоже? – погрозил.

Та ухо подставила, спросила:

– Ась?

– Уйди от меня, бабка!!! – заорал что есть мочи прямо ей в ухо. – Стрелять вас надо! Кулачье недобитое! Враги! Всех, всех расстрелять!

Отскочила от него старуха, кукурузный початок в пыль бросила – и бегом от Председателя.